Гевин только сейчас почувствовал, как устал. Стянув с себя одежду и сапоги, он залез в ванну. Вода обожгла его покрытую волдырями кожу. Из темного угла появилась молодая служанка и принялась намыливать ему спину.
— Где Майлс? — с набитым ртом поинтересовался Рейн.
— Я отправил его к Риведунам. Он напомнил Мне, что сегодня должно было состояться обручение. Он выступает как мое доверенное лицо. — Гевин наклонился вперед, чтобы девушке было удобнее мыть его. На брата он не смотрел. Рейн едва не поперхнулся.
— Ты что?
Гевин удивленно взглянул на него.
— Я отправил Майлса как своего полномочного представителя, который и будет участвовать в церемонии обручения с наследницей Риведунов.
— Бог ты мой, да ты совсем повредился в рассудке! Как будто ты покупаешь породистую кобылу. Нельзя было этого делать. Ведь она женщина!
Гевин продолжал пристально смотреть на Рейна. Отблески пламени высветили заигравшие на его лице желваки.
— Я отдаю себе отчет в том, что она женщина. В противном случае от меня не требовали бы жениться на ней.
— Требовали! — Рейн не верил своим ушам. Он откинулся на спинку стула. Действительно, пока три младших брата Гевина вольными птицами путешествовали по стране, посещая различные замки и усадьбы во Франции и даже Святую Землю, сам он занимался счетами и хозяйством. Ему было двадцать семь, и за все одиннадцать лет, если не считать восстания в Шотландии, он ни разу не выезжал из дома. Гевин не догадывался, что братья считают его неискушенным в том, что касается женщин, и объясняют это тем, что его опыт большей частью ограничивается общением с дворовыми девками.
— Гевин, — терпеливо начал Рейн, — Джудит Риведун — благородная дама, дочь графа. Ее учили тому, что от мужчин, в том числе и от тебя, она должна ждать определенного внимания, я имею в виду учтивость и уважение. Тебе следовало бы самому отправиться туда и лично сообщить ей, что ты хочешь взять ее в жены.
Гевин вытянул руку, и служанка принялась тереть ее намыленной тряпочкой. Ее грубое шерстяное платье намокло и, прилипнув к телу, плотно обтягивало полные груди. Гевин, который почувствовал, как его охватывает желание, заглянул ей в глаза и улыбнулся. Потом посмотрел на Рейна.
— Но я не хочу брать ее в жены. Я женюсь на ней только из-за ее земель.
— Ты не имеешь права говорить ей подобные вещи! Ты должен ухаживать за ней и…
Гевин встал во весь рост, и служанка, забравшись на стул, принялась поливать его теплой водой.
— Она будет принадлежать мне, — равнодушно проговорил он, — Она будет делать то, что я скажу. Я достаточно навидался высокородных дам, поэтому знаю, что они собой представляют: сидят в своих светелках, шьют, сплетничают, лопают мед и толстеют. Они ленивы и глупы. Они имеют все, что душа пожелает. Я знаю, как обращаться с женщинами такого типа. Неделю назад я послал в Лондон заказ на несколько новых гобеленов из Фландрии, попросив, чтобы на них была изображена какая-нибудь чушь, вроде нимфы, скачущей между деревьями. Я не хочу, чтобы мою жену напугали сцены войны. Я повешу их в солярии, а чтобы она была полностью довольна жизнью, накуплю ей шелковых ниток и серебряных иголок.
Рейн молчал, вспоминая женщин, которых встречал во время своих путешествий. Большинство из них были именно такими, как их описывал Гевин, но ему случалось встречать и умных, энергичных женщин, которые были истинными сподвижницами своих мужей.
— А что, если ей захочется вмешаться в управление хозяйством?
Гевин перешагнул через край ванны и взял у служанки полотенце.
— Она не будет вмешиваться в то, что должен делать я. Она будет заниматься тем, чем я велю, в противном случае ей придется очень пожалеть о своем непослушании.
Проникавшие в комнату через открытые окна солнечные лучи падали на застеленный тростниковыми циновками пол, играли с пылинками, сверкавшими, как золотой песок. Стоял теплый весенний день, первый день мая. Солнце грело землю, воздух был напоен сладкими ароматами, так характерными для времени, когда проснувшаяся природа набирает силу.
Комната занимала весь четвертый этаж дома. Выходившие на юг окна давали достаточно света, чтобы согреть помещение. Обстановка была очень простой, потому что Роберт Риведун не желал расставаться со своими деньгами ради того, что считал излишеством, ради всяких там ковров и гобеленов.
Однако сегодня комната выглядела иначе. Она сияла от ярких всполохов разноцветных тканей. На всех стульях были разложены платья: прекрасные, изумительные, сшитые по последней моде. Они входили в приданое Джудит Риведун. Здесь было все: и шелка из Италии, и бархаты с Востока, и кашемиры из Венеции, и хлопок из Триполи. Каждая деталь туалетов — от туфель до поясов — дополнялась драгоценностями: изумрудами, жемчугом, рубинами, финифтью. И все это изобилие красок и украшений покоилось на мехах, среди которых были соболь, горностай, бобер, белка, каракульча, рысь.
Джудит не шевелясь смотрела на разложенные наряды. Ее можно было бы не заметить, если бы только красота девушки не затмевала этого великолепия. Ее крохотные ножки были обуты в зеленые кожаные туфельки, отделанные горностаем. Корсаж платья плотно облегал фигуру, длинные рукава изящными складками спускались ниже тонкой талии. Широкое прямоугольное декольте подчеркивало совершенство ее высокой груди. Широкая юбка струилась вокруг ног. Платье было сшито из золотистой ткани, казавшейся одновременно хрупкой и тяжелой, она сверкала и искрилась на солнце. Талию стягивал пояс из позолоченной кожи, отделанный изумрудами. Лоб украшал золотой ободок с огромным изумрудом. Плечи девушки покрывала накидка из изумрудно-зеленой тафты, подбитой горностаем.
Этот туалет, выдержанный в изумрудно-золотистых тонах, мог бы выглядеть кричаще на другой женщине, но он мерк перед совершенной красотой Джудит. Она была небольшого роста и обладала фигурой, способной свести с ума любого мужчину. Ее губы были плотно сжаты, подбородок гордо вскинут. Даже сейчас, когда она с отвращением думала о том, что ее ждет, черты лица оставались мягкими и нежными. Но особенно выделялись ее глаза., Глубокого золотистого цвета, они, казалось, впитывали солнечный свет.
Повернув голову, Джудит выглянула в окно. В любой другой день она бы порадовалась хорошей погоде, покаталась бы верхом по лугам. Но сегодня она была вынуждена двигаться очень осторожно, чтобы не помять платье. Но отнюдь не платье, а бремя тяжелых раздумий заставляло ее сидеть неподвижно. Потому что сегодня был день ее свадьбы — день, которого она так страшилась. День, который лишит ее свободы и счастья.
