– Ништо… Хужей, чем есть, не будет, – угрюмо послышалось из темноты. – Танька, ты подумай, ведь это – враз… Завтра под лозинами-то – медленно, может, час, может, два промучимся. Сама, что ль, не видала, как оно бывает-то? А тут ух – и всё! Легше ведь будет! Поясок у меня крепкий, сама ткала, выдержит.
Теперь надолго умолкла Танька. А когда Устинья уже и не ждала ответа, сказала вдруг окрепшим, обречённым голосом:
– Перевернись, лихо… Попробую зубьями-то. Но только чур уговор: ты меня тоже опосля развяжешь да первой в петлю пустишь. И не спорь! Ты-то после сможешь меня вытащить да сама башку просунуть, а я… Мне… Духу во мне мало, сама знаешь. Как увижу тебя синюю да с языком высунутым – так и спужаюсь наверняка. Так что чур мне первой давиться, подруж.
С минуту Устинья молчала. Затем кивнула и перевернулась на живот, подставляя подруге стянутые верёвкой руки.
Вскоре Устинья, мучительно растирая локти и морщась, выпрямилась на соломе.
– Фу-у-у, вот ведь благодать! Ну, что ж… Поспешать надо. Вон – верёвка длинная, и пояска не нужно…
– Господи… Господи всемилостивый, Царица Небесная, прости душу мою грешную… – непослушными губами бормотала Танька, глядя на то, как Устинья спокойно и деловито расправляет пеньковую верёвку, которой была связана, как делает на ней петлю, обводит глазами почти невидимые в темноте стены.
– В углу гвоздь есть… – шёпотом подсказала Танька. – Да не там, дура, в другом… Повыше руки задери… Нашла?
– Есть, – подпрыгнув, Устя нащупала длинный, бугристый от застарелой ржавчины гвоздь, торчащий из стены в полутора вершках над её головой. Невесело усмехнулась: – Эка, ровно нарошно приготовлено! Вишь, сам Господь нам помогает!
Танька не плакала, но в её широко открытых глазах, которыми она следила за подругой, стоял смертный ужас.
– Помолиться бы, Усть…
– Некогда… И так светать вот-вот начнёт. Поди сюда лучше, спину дай, не дотянусь я…
Танька покорно встала на четвереньки у стены, Устинья забралась ей на спину и, неловко балансируя, принялась привязывать верёвку к гвоздю, время от времени дёргая его пальцами, чтоб проверить на прочность.
– Ну, дай бог, хотя б тебя выдержит, – сквозь зубы сказала она, спрыгивая со спины Таньки. – Ну, что ж… Помоги нам Господь. Ты, Танька, не бойся, быстро это. Раз – и нет тебя… Давай, подруж, с богом. Или боишься? Так я первая…
– Нет, – Танька вытерла кулаком слёзы, растянула в жалкой улыбке дрожащие губы. – Стало быть, так на роду назначено… Становись, Устька.
Устинья молча, с силой притиснула её к себе, обнимая. Танька почувствовала сухие губы подруги на своей мокрой от слёз щеке. Затем Устя решительно и быстро перекрестилась и опустилась на четвереньки прямо под петлёй.
– Залезь на меня, петлю надень и, как почуешь, что крепко, пни меня! Я из-под тебя выкачусь.
Танька, не отвечая, шагнула ей на спину, завозилась, прилаживая петлю на шею. Устинья, морщась от боли, причиняемой твёрдыми, мозолистыми Танькиными пятками, старалась не шевелиться. Внезапно ей послышался какой-то шум снаружи.
– Танька, поживей! Идут за нами, кажись…
– Царица Небесная! – Танька застыла на миг, тоже услышав копошенье за дверью и скрежет снимаемого засова. – Устька, ты ведь не поспеешь теперь!
– Плевать! Давай сама! Ну! – Устинья сбросила с себя ноги подруги и кубарем откатилась к стене. Раздался звук падения и одновременно – пронзительный скрежет вырванного из стены гвоздя. Танька обрушилась на солому, захрипела. Устинья кинулась было к ней, затем, не добежав, к дальней, тёмной стене в дикой, последней надежде, что те, кто пришел, не найдут, не заметят… А снаружи уже упал на землю тяжёлый засов, со скрипом открылась дверь, и на пороге вырос высокий широкоплечий силуэт.
Наступила тишина, перебиваемая лишь хрипами Таньки, которая судорожно пыталась освободиться от стянувшей горло верёвки. Устя заметила наконец её потуги и, поняв, что замысел их сорвался, застонала сквозь зубы от досады.
– Ох ты, горе… Да не рвись ты, дура, я сама сейчас… Ох, пропали мы с тобо… – Она вдруг умолкла на полуслове, потому что рядом с первым силуэтом на пороге безмолвно вырос второй, и его она узнала сразу же.
– Ефим?!
– Наше вам почтение, – почти насмешливо отозвалась тёмная фигура. – Танька, что это ты?.. Э, да вы что тут, курицы?!
Одним прыжком Ефим перелетел от порога до стены и рванул верёвку на Танькиной шее. Пенька затрещала, жёсткие волокна полетели в стороны, а сама Танька, хрипло, тяжко дыша, схватилась руками за горло. Устинья широко открытыми, перепуганными глазами смотрела на неё.
– Удумали тоже… – Ефим ошалело переводил взгляд с одной девушки на другую. – Последний разум растеряли?
– А чего ты на них шумишь, правильно делали, – раздался с порога знакомый бас, и Антип тяжело, неспешно шагнул внутрь. – Этак и быстрей, и без мучениев, умницы девки… Слава богу, что доспели мы. А ну-ка, теперь скоренько подымайтесь да ходу отселева! Живо! Танька, сама идти могёшь?
Ещё не отдышавшаяся Танька вскочила было, но тут же кулём повалилась обратно на солому: ноги отнимались, не держали, постыдно дрожа. Тогда Антип легко, как пушинку, взвалил девушку на плечо и, широко шагая, пошёл из сарая. Ефим молча протянул руку Устинье, и они выбежали следом.
На широком, заросшем малиной и смородиновыми кустами дворе было тихо и сумеречно. Вся трава была в росе, на заборе сидел, вспушив перья, недовольный петух, недавно прооравший зарю. У распахнутой двери в сарай лежали, словно мешки с картошкой, двое дворовых, стороживших девушек. Антип деловито и тщательно связал их обрывками пеньковой верёвки, затолкал каждому в рот соломенный кляп, втащил неподвижные тела в сарай и опустил засов.
– Так оно надёжней.
– Ой, что ж будет-то теперь, робя?.. – пробормотала Устя. Антип посмотрел на брата. Ефим ответил таким же коротким взглядом, и Устинья поняла, что у них уже всё решено.
– Антип… Ефим… Но ведь нас с Танькой всё едино искать будут… И сторожа на вас покажут… Ой, что же вы задумали? Ведь ещё хужей быть-то может, вас же в солдаты сдадут, Упыриха и квитанции Прокоп Матвеичевы на зачтёт…
– Антип, бери девок и давай с ними до попа, там тятя дожидается, за деньгами, поди, сходить успел… – не слушая Усти, быстро, сквозь зубы говорил тем временем Ефим. – Уж подыматься люди скоро начнут…
Словно в подтверждение его слов, петух на заборе вытянул шею и, встопорщив хвост, хрипло заорал. Ему отозвались сразу несколько сельских петухов, раздалось протяжное коровье мычание.
– Устинья Даниловна, догоняй, – коротко сказал Антип и, удерживая всхлипывающую Таньку на плече, шагнул в заросли крапивы у забора. Устинья последний раз оглянулась на Ефима. Тот стоял, сцепив руки на пояснице, пристально, без улыбки смотрел на неё. В темноте его глаза казались тёмными, сумрачно поблёскивали.
