Католик он, как же! Все еще надеется чего-то отломить от мясного пирога, да никак. Оттого и сходит с ума. Как давно это тянется? Почему все молчали?
— Это тебе твой брат подсказал, что с дочки Кейраннов можно хорошо нажиться? Он ее лечил, верно? Он все придумал? — хрипло спросил Анри, еще сильнее дернув Фабриса за волосы, так что тот почти взвыл. А после брезгливо отпустил и разогнулся.
Больше ничего не делал. В немом молчании их окружали мужчины с сурово сжатыми губами. Никто уже и не пытался вмешиваться. Юбер оглянулся по сторонам, чувствуя себя выпотрошенным. В эту минуту он мог бы убить, но не сделал ничего.
Когда Лионец шел от депо к своей машине, механически вынимая из кармана тренчкота перчатки, чтобы надеть их, ничего у него не получалось. Костяшки правой руки оказались распухшими и покраснели от ушиба. К черту. Он не оглядывался и не хотел видеть, как сослуживцы поднимают Беллара с рельсов и пытаются привести в чувства. Что будет с этим выродком теперь, Юберу было наплевать. У него впереди слишком много дел для того, чтобы не думать об этом человеке вовсе.
Было раннее утро. И Требул еще не запружен людьми. Анри заехал на центральную улочку коммуны и обнаружил, что булочник, державший там пекарню, уже открыл двери своей лавки. Булочники всегда встают задолго до света. И на завтрак горожанам пекут хлебы.
Работал и небольшой рынок, где можно обзавестись пресловутым соленым маслом и рыбой на любой вкус. Чья-то рыболовецкая шхуна вернулась под утро. Спешили распродать, пока свежая. Юбер решил, что на обед — будет прекрасно. И если Мадлен не сможет, он приготовит сам. И нужно нанять ей в помощь женщину, во всяком случае, пока не приедет тетушка. Да и потом тоже. Нечего ей одной все тащить, да и незачем.
Еще ей обязательно нужны новые платья, потому что в ее гардеробе, как он успел углядеть, давно не было ничего нарядного или элегантного, только добротное и практичное. А ведь она так любила красивое в детстве, он это слишком хорошо помнил, чтобы не заметить разительных перемен. Еще с тех пор, как она подарила ему шарф, фотографию семьи, сигары и дорогущую фляжку с кубинским ромом. Она все отдавала другим, ничего не оставляя себе, потому что ее — нет.
А Юбер очень хотел, чтобы она была.
Тогда бороться с собственным безумием ему должно стать хоть немного проще. Потому что в это утро Фабрис и правда вполне мог умереть.
Когда он подъезжал к Тур-тану, океан уже искрился под солнцем всеми цветами, и, вглядываясь в дом, Лионец отмечал про себя, что тот стал будто бы светлее и наряднее по сравнению с теми временами, когда продавался, хотя они ничего и не сделали, что бросалось бы в глаза внешне. В прошлом году летом сумели сдать несколько комнат приезжим. В этом — с конца мая отдельный домик, в котором при Леконтах и Прево жил управляющий, собирался арендовать заводчик с юга, пожелавший отойти от дел и подыскивавший укромный уголок на краю света. Они бы ему и хозяйский предоставили, да он был чудаковат. Хотел простого.
Возможно, потом они еще кого найдут. Мадлен и при вечно отсутствующем муже очень старалась. Да, надо нанять ей помощницу, а дальше видно будет. Если ферма начнет себя окупать — чего еще желать-то?
Очевидно того, чтобы на ее теле все достаточно быстро зажило. На душу надеяться, наверное, уже нечего. У него всего-то неделя отпуска. Как же так вышло, что она давным-давно стала мадам Беллар? Почему не подождала всего-то один-единственный год, когда его демобилизуют из Констанца? Ведь все-все могло случиться совсем иначе.
Когда он вернулся, Мадлен еще спала. Он проведал ее в комнате. Дыхание показалось ему ровным и тихим. Это его вполне устраивало. Кое-как он соорудил им обоим завтрак, а потом тоже завалился в кровать. Проснулись они оба ближе к ночи. И их лица были так немилосердно близко друг к другу, что он видел каждую морщинку, каждую засохшую дорожку слез, каждый жестокий ушиб и совершенно потухшие глаза. Их он и поцеловал спросонок, прежде чем подняться.
Потом они оба того дня не вспоминали. Не для чего. Мужчина, который вырос из мальчика Анри, поцеловал женщину, которая выросла из девочки Мадлен. И незачем об этом думать. Потому что внутри все уже отгорело. Оставалась лишь нежность. Не самое худшее, что могло остаться, к слову.
Несмотря на начало, эта неделя в Тур-тане вышла исполненной покоем и тишиной. Покой был долгожданным, тишина — благословенной. И то, и второе — обманчивым. Задуманным, распланированным он не занимался, лишь в самом конце, когда и Мадлен стало уже получше, велев ей найти женщину, которая возьмет на себя кухню. Готовила его маленькая кузина не так ловко, как мадам Кейранн.
Днями они приводили в порядок домик управляющего, прикидывая, что в нем можно бы изменить до приезда постояльца. Ду́ши в порядок не приводили — для того слишком еще рано. Да и Юбер не был способен возрождать умершее, он мог лишь жалеть и заботиться, впервые ощущая, что и сам нуждается в том, чтобы заботились о нем.
Шли дожди. Океан сердился, взметая и разбивая о камни у маяка волны в три-четыре человеческих роста. Соленая вода долетала до самых окон, смешиваясь с пресной и стекая по стеклу ручьями так, что казалось — стихия вот-вот поглотит их окончательно. Но двоим, пережившим крушение и потоп, все ни по чем. Они разводили огонь в очаге и вечерами читали книги и газеты. Тел не лечили тоже — тела́ заживают сами.
В предпоследний день подполковник Юбер ездил в Дуарнене. Обещанных самому себе нарядов для Мадлен он так и не купил, зато купил самые красивые серьги, какие только нашлись у местного ювелира — золотые, с крупными сапфирами, обрамленными мелкими бриллиантами. Красивее этих камней ни одна женщина в их многочисленной семье не носила. И дороже тоже. На них ушли последние деньги, что водились в его карманах, и после этой безрассудной покупки Юбер надолго сел на мель.
Но они стоили улыбки в глазах его маленькой кузины, когда он на прощанье дарил их ей, поймав себя на мысли, что никогда никому и ничего вот так не дарил — без повода, лишь потому что захотелось.
— Кажется, ты сотворил величайшую глупость из тех, что я за тобой знаю, — проворчала Мадлен, крепко его обнимая.
— Могла бы порадоваться. Женщины обычно радуются подаркам!
— Да я рада! Только ведь и матери не покажешь. Скажет, что ты сошел с ума — тебе же хуже. И куда мне их носить, скажи на милость?
— Носи их дома, когда я буду приезжать. Или, если захочешь, съездим с тобой в Ренн или даже в Париж, станем ходить на вечеринки, в оперу. Будешь самой красивой.
— Самой красивой! — передразнила его Мадлен и поморщилась. Но, переведя взгляд на свое отражение в зеркале, у которого они оба стояли, покуда они мерили серьги, вновь чуть заметно улыбнулась. — Ей-богу, купил бы лучше яблоневых саженцев. Виноград здесь почти не растет, а из яблок можно попробовать делать сидр. Или бренди.
— Заниматься этим все равно некому и недосуг, — развел руками Юбер.
— Поглядим. Была бы земля — люди на нее найдутся. Мне ведь идет?
— Тебе идет больше всего на свете.
[1] Дуарнене в пятидесятых годах назывался «красным городом», поскольку правительственные должности там неоднократно занимали члены ФКП, таким образом превращая коммуну в коммунистический муниципалитет. Кроме того, среди населения был высок уровень протестных настроений, что наряду с общебретонским стремлением к независимости делало Дуарнене малопривлекательным как для развития туризма, так и для капиталовложений в местные предприятия.
[2] Бретонский эмсав (брет. — восстание, бунт, возвышение) — термин, впервые использованный в 1912 году Тальдиром (бретонским писателем, типографом, издателем, автором гимна Бретани — «Древняя земля моих отцов». Наст. имя — Франсуа Жафрену). В современном значении: общность объединенных культурных и политических групп, представляющих интересы бретонской нации и продвигающих бретонский язык.
Париж, Франция, несколько дней спустя
