Почему Амунд выбрал именно эту чашу – и сделал так, что именно она получила возможность заглянуть в нее и увидеть рисунок на дне? Случайно? Брюнхильд захотелось рассмеяться. Случайность – не здесь и не сейчас. Не у этого человека, сумевшего вернуться живым и с добычей, когда тысячи людей пали в незнаемой степи…
Она прикусила губу, разрываемая горем и тревогой, гордостью и воодушевлением. Ее семья понесла потерю, она знала все причины не доверять Амунду, и все же мысль о нем будто дарила ей крылья. Словно ее саму орел несет в небеса, бережно и надежно сжимая в крепких когтях… Будь ты хоть богиней, живущей в золотом саду Асгарда, но, если могучий чужак зовет тебя на свой суровый север, устоять так трудно…
Амунд повернулся к ней и расправил плечи. Она опустила в чашу с жертвенной кровью несколько можжевеловых веточек, вынула и сбросила капли прямо ему на лицо. Он опустил веки, будто выражая покорность божественной воле.
– Да будешь ты благословлен, Амунд сын Вальстена, силой богов небесных, Перуна, Сварога, Дажьбога, Стрибога и Макоши! – громко и торжественно воскликнула Брюнхильд, задыхаясь от распирающей грудь силы. – Да будешь ты благословлен силой Одина – Отца Ратей и всех асов!
Он избрал ее своей валькирией, чтобы она донесла до него благословение богов; брызги жертвенной крови связали их друг с другом и с богами. В эти мгновения Брюнхильд ощущала такое упоение своей священной властью, что едва чуяла землю под ногами. В прохладный осенний день ей стало жарко. Пожелай она – и этот великан встанет перед нею на колени. Она окропила кровью жертвенник, дуб, всю дружину волынцев; на ее руках, на рукавах и подоле платья остались красные пятна, и она видела в них божественную печать, знак ее связи с Амундом.
Пока старшие оружники разделывали бычка, они вдвоем стояли поодаль от прочих, под сенью дубовых ветвей.
– Ты больше не считаешь меня ядовитой змеей? – совсем тихо спросила Брюнхильд, не взглянув на него, но зная, что он услышит и поймет.
– Я в те дни ошибался, – ответил Амунд, и она покосилась на него, изумленная такой прямотой. – Я думал, твоя ловкость и хитрость твоего отца отняли у меня победу, – пояснил он в ответ на удивленный взгляд ее широко раскрытых глаз. – Но оказалось, что вы обхитрили сами себя, а мне даровали благо. Ты поднесла мне священный напиток – два дня я был болен, но это небольшая цена за спасение жизни. Ты дала мне возможность уцелеть. Я готов по доброй воле вернуть вам часть удачи, которую ты тогда передала мне невольно.
– Как? – Брюнхильд повернула к нему голову.
Ее задели его слова о том, что они перехитрили сами себя, но в этом он был прав. Он не винил ее в смерти брата, а лишь благодарил за спасение его собственной жизни. Это были две стороны того же клинка, но думать о себе как о спасительнице Амунда было куда приятнее, чем как о погубительнице брата.
Сверху слетел бурый дубовый лист, сорванный ветром, и упал прямо в чашу. У Брюнхильд мелькнула мысль: взять этот лист и тайком сохранить на память, но Амунд ее опередил – вынул лист и сунул к себе за пазуху. И не успела Брюнхильд пожалеть об этом, как ее пронзило понимание: Амунд тоже хочет иметь поминок об этом чудном дне…
Но следующие его слова даже это вытеснили из мыслей.
– Я предлагаю тебе всегда держать чашу, когда мне приведется приносить жертвы, по праву госпожи моей земли, – тихо сказал он, слегка наклонившись к ней. – Боги показали, что твои руки приносят мне удачу, а я умею ее удержать. Ты не уронишь себя, если станешь хозяйкой моего дома.
– О-о-о… – При всей своей бойкости Брюнхильд растерялась.
По глазам Амунда она с первого мгновения видела, что он восхищается ею. Но не ждала, что он решится повторить свое сватовство – при первом же случае, когда сумеет подойти к ней близко, после трех лет разлуки! Сперва ей сказала об этом чаша с орлом, а теперь – он сам.
– Не думаю, что мой отец на это согласится… теперь еще меньше, чем ранее, – прошептала она. – Ведь люди говорят…
– Что? Что у меня хвост в портах и медвежьи лапы в башмаках?
– Да нет же! – Брюнхильд прикусила губу, чтобы не засмеяться. – Если бы так! Такие наветы опровергнуть ничего не стоит…
– Ты сможешь убедиться, что я человек, сразу, как пожелаешь.
Брюнхильд еще сильнее закусила губу – она вполне поняла дерзость и в то же время доверительность этого предложения.
– Есть поклепы похуже, – торопливо зашептала она, видя, что отроки уносят котлы и вот-вот их беседа прервется. – Тебя винят в смерти моего брата. Что-де перевет держал с хазарами… [31]
– Перевет? – Амунд глухо хохотнул. – Вот как?
– Так говорят кияне. – Брюнхильд не видела тут ничего смешного. – А если так, мне никогда не позволят…
– Это не так, – успел ответить Амунд, в то время как Хельги кивнул дочери, призывая к себе, и к ним направился Карл, чтобы увести ее.
Последние слова Амунда Карл услышал, но не знал, к чему они относятся. Брюнхильд вылила кровь на камень, повернулась к Амунду, с поклоном вернула ему чашу – ей пришлось сделать усилие, чтобы отлепить от чаши свои пальцы в сохнущей бычьей крови, будто чаша сама не хотела покидать ее руки, – и направилась к своим родичам. В душе у нее все кипело: испуг, сомнения, ликование и восторг мешались и теснили друг друга. Невозможно даже думать о браке с тем, кто может быть виноват в смерти брата; но не первой ли виновной в том была она сама? Невозможно было и удержаться от горделивого восхищения, зная, что ее выбрал сам князь ётунов, чья удача превзошла даже прославленную удачу Хельги Хитрого. И, подобно многим мудрым девам с тех пор, как у первого великана родилась первая дочь, Брюнхильд чувствовала, что против воли судьба тянет ее за ограду, за Окольное. В мыслях она уже готова была к переходу на сторону чужака, что не побоялся прийти за ней через дремучий лес, огненную реку и звенящее сталью сражение.
* * *
Когда жертвенное мясо унесли варить, Хельги с дружиной, киевские старейшины и гости перешли в обчину – длинное строение позади площадки, где в дни жертвоприношений люди получали свою долю. У входа стояли две лохани с водой: в той, что справа, мыли руки заходящие, потом сама княгиня подавала им рушник. Лохань слева предназначалась
