— Итак, сударыня,— добавила госпожа де Миран, не прерывая своей речи,— вы хорошо видите, что все предположения говорят в ее пользу, и этого, кстати сказать, достаточно, чтобы оправдать наименование — мадемуазель, которое я прилагаю к ней; ведь я не могла бы отказать ей в этом из опасения обидеть ее. Тут и речи нет о галантности, это просто справедливость, ибо все требует, чтоб я воздала ей должное, если не хочу прибавить новых обид к тем, которые она уже изведала по воле случая; и вы сами, конечно, не посоветовали бы мне поступить так, ибо это, согласитесь, действительно было бы непростительным варварством, плачевным тщеславием, в особенности, повторяю, в отношении юной девушки с таким характером, как у мадемуазель Марианны. Я не очень довольна, что она все это слышит, но вы сами вынуждаете меня сказать, что ее наружность, которую вы находите привлекательной, в сущности, наименьшее ее достоинство; могу вас заверить, что по своей разумности, по высоким душевным качествам и по своим поступкам она больше может считаться девицей благородной, чем любая другая барышня, из какой бы знатной фамилии она ни была. А это, признайтесь, внушает уважение,— по крайней мере, я так полагаю. И всеми своими достоинствами, о которых я говорила, она обязана не своему знакомству с обычаями света, не полученному ею воспитанию, которое было очень простым, а, должно быть, все они были у нее в крови, а это, по-моему, самое важное.
— О, разумеется! — добавил Вальвиль, решившись вставить и свое слово.— Разумеется, так оно и есть. И если бы в свете именовали женщин — мадам или мадемуазель только в зависимости от их ума и сердца,— ах, сколько высокородных дам и девиц стали бы просто называться Манон или Като! Но, по счастью, у них не убили ни отца, ни матери и всем известно их происхождение.
Слушатели невольно засмеялись.
— Сын мой, я же вам запретила говорить,— довольно резко сказала госпожа де Миран.— Как бы то ни было,— продолжала она вслед за тем,— я покровительствую этой девушке, я делала ей добро и впредь намерена так поступать; она нуждается в моей помощи, и, право, любой порядочный человек может только позавидовать удовольствию, которое мне доставляют заботы о ней, каждый захотел бы быть на моем месте. Из всех моих добрых дел это самое похвальное; как не стыдно корить меня за него? Может быть, существуют законы, запрещающие иметь человечное, щедрое сердце? Может быть, богатый человек наносит оскорбление государству, если он принимает участие в судьбе особы, достойной помощи, и старается вознаградить ее за пережитые несчастья? Вот и все мое преступление, и пока мне не доказали, что это действительно преступление, я приехала, сударь, спросить: по какой причине так дерзко поступили со мной, почему подготовили вам и вашей супруге такой сюрприз? Я приехала за девушкой, которую я люблю и которую вы и сами полюбили бы так же, как я, если бы знали ее, сударь.
Она остановилась. Все молчали; я плакала, бросая на нее взгляды, свидетельствовавшие о моей привязанности к ней и умилявшие всех присутствующих; одна лишь неумолимая родственница, имя которой я запамятовала, нисколько не смягчилась и сидела с таким же сухим и негодующим видом, как и вначале.
— Любите ее, сударыня, любите на здоровье! Кто вам мешает? — сказала она, покачивая головой.— Но не забывайте, что у вас есть родственники и свойственники, которые не должны от этого страдать, и что с ними следует считаться. Только этого и требуют от вас.
— Ну, уж это оставьте, сударыня, оставьте! — ответила матушка.— Ни вам и ни кому другому я не позволю управлять моими чувствами; я не состою под вашей опекой. Всем вам я предоставляю право давать мне советы, но не делать мне выговоров; кстати сказать, именно вы, сударыня, подбивали остальных действовать и говорить определенным образом, я убеждена, что никто из них в глубине души не согласен с теми обвинениями, которые вы всем вложили в уста.
— Извините, сударыня, извините! — воскликнула гарпия.— Нам известны ваши намерения, и они всех нас оскорбляют. Короче говоря, ваш сын чересчур горячо любит эту ничтожную девчонку, и — что еще хуже — вы ему это позволяете.
— А если я действительно ему это позволяю, то кто же может ему это запретить? Кому из вас он обязан давать отчет в своих чувствах? — холодно сказала госпожа де Миран.— Более того, скажу вам, что я была бы весьма дурного мнения о моем сыне, не уважала бы его характера, если бы он сам не питал высокого уважения к этой «ничтожной девчонке», как вы выражаетесь, которую я не считаю такой уж «девчонкой» и такой уж «ничтожной», ибо одни лишь спесивые гордецы ставят себя выше ее.
При последних словах министр, слушавший этот диалог, опустив глаза и по-прежнему улыбаясь, вдруг взял себе слово, чтобы предотвратить ядовитые реплики.
— Да, сударыня, вы правы,— сказал он госпоже де Миран.— Можно лишь порадоваться вашему доброму отношению к этой прелестной девочке. Вы великодушны — черта почтенная, и несчастья, выпавшие на долю мадемуазель Марианны, заслуживают вашего сочувствия; ее наружность нисколько не противоречит тем добродетелям и достоинствам, какие вы находите в ней, вполне возможно, что они и есть у нее; и нас тревожат отнюдь не ваши заботы об этой девушке, не ваше благоволение к ней. Я сам готов принять участие в столь добром деле. Нас беспокоит лишь то, что, по слухам, господин де Вальвиль не только глубоко ее уважает, что вполне справедливо, но и питает к ней нежные чувства, и такие слухи весьма правдоподобны, ибо ваша питомица очаровательна. Словом, идут разговоры о том, что вы дали согласие на их брак в силу своей привязанности к мадемуазель Марианне,— вот что волнует всех ваших родственников.
— И я полагаю, что они имеют основание волноваться,— подхватила все та же злобная особа.
— Сударыня, я еще не все сказал, позвольте мне докончить, прошу вас,— сказал министр, не повышая голоса, но весьма решительно.— Госпожа де Миран заслуживает того, чтобы с ней говорили рассудительно. Весьма возможно,— добавил он,— что ваша юная питомица благородного происхождения, судя по всему тому, что вы нам рассказали, но по причине бедствия, которое постигло ее, вопрос этот, к сожалению, остается темным, и это может навлечь на вас упреки, ибо наши обычаи не допускают, чтобы в брачных союзах так мало считались с родословной. Я, однако, вполне разделяю ваше уважение к этой милой девушке и, конечно, не откажу ей в праве именоваться мадемуазель; так же, как и вы, я полагаю, что это должно делать даже в теперешнем ее положении; впрочем, заметьте, что мы с вами верим в ее благородное происхождение, но наше великодушное чувство, быть может, никто не будет разделять; по крайней мере, мы не можем ожидать его от любого и каждого, немногие способны на такое доверие. Наше с вами доверие — это как бы подарок, который мы ей делаем, а другие, пожалуй, и не захотят тратиться. Я охотно скажу вместе с вами, что они не правы, но они-то не почувствуют себя неправыми; они вам ответят, что в данном случае истина не установлена, и вам нечего будет возразить им, вы не сможете оправдаться в их глазах, если проявите чрезмерное великодушие и разрешите брачный союз, о котором ходят слухи. Я этим слухам нисколько не верю и не сомневаюсь, что вы рады будете снять с себя всякое подозрение в попустительстве, я даже нашел для этого легкий способ. Я придумал, как устроить судьбу мадемуазель Марианны, выдав ее за молодого человека, сына честных людей; у жениха есть кое-какие средства, а я еще увеличу их, и, выйдя за него, она займет весьма приличное положение. Я для того и послал за мадемуазель Марианной, чтобы предложить ей эту партию, но она ответила отказом, хотя это вполне приличная и даже выгодная партия; и вот, чтобы склонить ее к разумному решению, я счел своим долгом прибегнуть к некоторой строгости, тем более что делаю это ради собственного ее блага. Я даже пригрозил выслать ее из Парижа, но она продолжает упорствовать; как, по-вашему, разве это разумно? Присоединитесь ко мне, сударыня; своими заботами вы приобрели влияние на нее, постарайтесь, пожалуйста, убедить ее. А вот и жених, о котором идет речь.
