Люди Найтсвилла теперь мои. За любой надобностью они обращаются ко мне. Это нелегко и обходится недешево. Несмотря на то что наши акции за последние пять лет неплохо показали себя на Уолл-стрит, доходы совсем невелики. Уолтер, наверное, писал тебе, что я продала кирпичный бизнес. А прошлой весной я, наконец, уступила мистеру Рузвельту: мой мост теперь стал собственностью штата. Цену заплатили хорошую, и все же с моей стороны это явилось тяжелой жертвой. Окружающие не могут меня понять. Думаю, что и ты не поймешь. Я отдала мост только потому, что не видела другого выхода, чтобы сохранить владения твоего деда, его наследство, его память. Найтсвилл – памятник ему и всем Найтам. И тебе тоже, Хэм. Пора тебе поступить как мужчине, перестать бегать от долгов, от своих обязанностей. Ты лишь однажды проявил свое мужское начало. Со мной ты стал мужчиной. И это вызвало у тебя страх и стыд.
Твой час пробил, Хэм. Найтсвилл ждет твоего возвращения.
С любовью, Келли».
Письмо Келли нашло Хэма Найта лишь через восемь месяцев. Все это время оно пролежало в Сан-Франциско, в отделении Национального профсоюза моряков торгового флота. Узнал он о письме по чистой случайности, встретившись в баре портового рыбного ресторанчика с приятелем, который работал в этом отделении. Если бы не эта встреча, он так и проследовал бы из Мехико в Клондайк, ничего не узнав, и вся история сложилась бы совсем по-другому. Впрочем, судьба – хороший охотник, и теми или иными путями письмо Келли все равно настигло бы Хэма.
Двенадцатого августа 1941 года Хэм спустился по ступенькам пульмановского вагона, в который сел накануне вечером в Нью-Йорке. Руки и ноги затекли оттого, что он пытался спать, скрючившись на твердом сиденье. Хэм перебросил через плечо выцветший дорожный мешок, прошедший с ним через все моря, ухватился за металлические поручни. Вагон с резким толчком остановился, дребезжа изношенными частями. Хэм спрыгнул на землю и обомлел. Прошло одиннадцать лет и девять месяцев с тех пор, как его нога в последний раз коснулась земли Найтсвилла.
Начальник станции Гектор Джонс поседел, похудел и как будто уменьшился в размерах. Когда-то он расхаживал, словно барабанщик, в форменной фуражке и синей форменной тужурке с блестящими пуговицами. Сейчас он носил ту же фуражку, только козырек погнулся и ткань истерлась. Вытертые синие мешковатые джинсы и темно-синяя рабочая рубашка теперь заменяли форменную одежду.
– Черт меня побери! – Он обнажил кривые потемневшие зубы в ухмылке, от которой Хэм непроизвольно содрогнулся. – Хэм! Долго же ты отсутствовал, парень!
Он крепко сжал руку Хэма. Тот не ответил на пожатие и огляделся. Магазин Алвы выглядел в точности как раньше. На скамейке перед входом сидели старики, курили, сплетничали. Ручья, протекающего вдоль здания, Хэм не заметил, но услышал шум воды, струящейся по гальке.
– Кажется, будто я уехал только вчера. Здесь ничего не изменилось.
– Если бы ты отсутствовал еще десять лет, тоже ничего бы не изменилось. И через двадцать лет, и больше. В Найтсвилле остались только такие, как мы с Алвой. Старый Уолт умер, и наш час недалек.
– Да будет тебе, Гек. Алве, наверное, за шестьдесят, но тебе-то не больше пятидесяти пяти?
Начальник станции хлопнул себя по ляжке, хохотнул.
– Мне еще только сорок девять!
– Извини…
– Не извиняйся. В Найтсвилле люди быстро стареют. «Земля храбрецов, родина свободных людей!» – передразнил он с юмором висельника. – Земля обреченных и пристанище мертвецов.
Его улыбка говорила больше, чем слова. Улыбка смерти.
Хэм пошел через мост. Будку с кассиром убрали. Примерно на середине моста какой-то мальчик удил рыбу куском проволоки. Хэм опустил мешок. Закурил сигарету. Мальчик, сощурившись, взглянул на него.
– Оставьте докурить, мистер.
Хэм усмехнулся. Мальчишке всего лет двенадцать.
– А мать знает, что ты куришь?
– Еще бы! Брат тоже курит, а он моложе меня.
Хэм покачал головой, дал мальчишке сигарету. Протянул и коробок со спичками, но тот покачал головой.
– Я ее приберегу на потом. Соседская девчонка мне даст, если я выкурю с ней вместе.
Хэм вздохнул, поднял мешок и пошел дальше. Все увиденное, после того как он сошел с поезда, говорило об упадке, о деградации. Даже дети – жалкие и наглые попрошайки.
Он пошел по петляющей дороге к Уитли. Колья металлической ограды давно надо покрасить, так же как и ворота. Хэм остановился, присмотрелся к бронзовым табличкам, вделанным в кирпичные столбы вдоль дороги.
«Уитли – в память Тобиаса Уитли», – гласила одна. «Мейд-жорс – марка кирпича», – сообщалось на другой.
Хэм подошел к дому. Свежевыкрашенный, он тем не менее носил отпечаток упадка: на крыше не хватало нескольких сланцевых плит, ступени крыльца нуждаются в починке.
Он остановился у проема в живой изгороди, взглянул в сторону садовой тропинки и обрыва. Келли стояла на краю, глядя на реку. Он не удивился: почему-то не сомневался в том, что застанет ее дома. Он пошел вверх по тропинке, к обрыву. Уолт писал, что красота ее ничуть не поблекла. Это правда. Профиль – как камея на фоне атласно-голубого неба; золотые волосы струятся по ветру, так же как в тот день, когда они впервые приехали в Уитли в открытой прогулочной машине Карла Мейджорса. На ней был свободный свитер, клетчатая юбка из шотландки до колен, гольфы и полуботинки. Выглядит такой же юной, как те девушки, что толпились у касс кинотеатра «Парамаунт» в Нью-Йорке. Некоторые, он слышал, могли ждать целый день, чтобы увидеть представление очередного идола Америки – молодого изможденного итальянца с оспинами на лице. Казалось, он хватается за микрофон, чтобы не упасть.
Хэм бесшумно ступал по траве, однако Келли почувствовала его присутствие. То же шестое чувство, которое подсказало ему, что он застанет ее именно здесь. Она обернулась.
– Хэм. Приехал, наконец.
Тон хозяйки, приветствующей запоздавшего гостя. Келли планировала эту встречу почти год, не теряя надежды на то, что он получит и прочтет ее письмо. И вернется в Найтсвилл.
Хэм положил мешок на землю.
– Я получил твое письмо только в апреле. Оно меня не сразу нагнало. Вернее, я его не сразу нагнал.
– Не имеет значения. Главное, ты здесь. – Она положила руки ему на плечи, приподнялась на цыпочки, поцеловала его в щеку.
Он готовился к тяжелому противостоянию, но этого не произошло. Рана зарубцевалась, на ее месте образовался плотный, совершенно нечувствительный рубец.
– Ты хорошо выглядишь, Келли.
– Ты тоже, дорогой. – Она коснулась его щеки, загорелой, упругой от морского воздуха, солнца и ветра. Провела пальцами по седеющим волосам на висках. – Ты выглядишь старше.
