– Кровь Марушиного пса. Что за бойня тут у тебя случилась?
Цветанка вдруг ощутила, что горе стало легче. Невзоре она обрадовалась, как старому другу, который молчаливо, просто одним своим присутствием взял на себя часть этой ноши. Ещё вчера при звуке имени Нежаны её грудь и горло сдавливало солёное удушье, а сейчас она смогла заговорить.
– Жила я тут… с подругой. Её муж истязал, вот я её и умыкнула… Брюхата она была, ребёночек должен был вот-вот родиться… А Серебрица напугала её. Она побежала вон туда… Пошли, покажу.
– Серебрица? Хм, это та, зеленоглазая? – припомнила Невзора.
Цветанка кивнула.
– Видела я её… Близко не знакома, но встречала, – проговорила смуглая женщина-оборотень. – Она… как бы это сказать… Слегка повёрнутая… на почве Калинова моста.
– Она правда была там, – сказала воровка.
Невзора двинула бровью.
– Вот оно как…
И снова Цветанка, проваливаясь в мокрый снег, проделывала этот страшный путь, но в этот раз рядом шла Невзора, и её тёплая, взъерошенная и мрачноглазая сила помогала ей одолевать его шаг за шагом – до самой ложбинки, в которой Нежана пробудила весну.
– Вот тут она и родила.
И снова – огромное кровавое пятно. Невзора спустилась к кустам, ставшим Нежане смертным одром, принюхалась. Её угрюмоватые чёрные брови сдвинулись.
– Крови много потеряла, – угадала она, сурово блеснув светлыми глазами. – Не отвечай, я вижу всё… Нет её в живых. Дитё где?
И тут горе всё-таки ударило Цветанку под дых. Почёсывая увязавшегося за ними Смолко за пушистым ухом, она осела на снег… Холод, охвативший нижнюю половину тела, напомнил ей: «Э, голубушка, всё женское естество ты себе отморозила. Огневицу подлечим, а вот детушки у тебя вряд ли будут…» Тогда ей было всё равно, о детях она и не помышляла. А сейчас, держа на руках живую, тёплую, кричащую малышку – родную кровинку, продолжение Нежаны, она отдала её чужим людям. И стало незачем жить, незачем бороться за человека в себе.
– Где ребёночек? – грозно нависнув над ней, повторила свой вопрос Невзора.
– Отдала… в семью, – прохрипела Цветанка. – Мне её кормить нечем. Молоко нужно… а где я его возьму, грудное-то…
– А это что?
Что-то тёплое, жирное, сладковатое брызнуло воровке на губы. Она облизнулась… Вкусно. Молоко? Да, это Невзора, сжав рукой набухшую грудь, показала ей, сколько у неё этого добра. Но вскармливать человеческое дитя молоком Марушиного пса?… Кем это дитя вырастет?
– Человеком вырастет, только очень здоровеньким будет, – ответила на её мысли женщина-оборотень. – Сильным. Чтоб в зверя перекидываться – тут рана нужна, Марушиным псом нанесённая. А молоко его в оборотня не превратит, не бойся.
Послышался басовитый плач: это Смолко, устав ждать, когда его наконец покормят, перекинулся в крепенького темноволосого мальчугана, по-видимому, ещё совсем недавно научившегося ходить.
– Мм-а-а-а! – ревел он, протягивая ручки к Невзоре. – Ня-я-ям!
– Ням-ням хочешь, я знаю, – засмеялась та, подхватывая сына на руки. – Прости, за этими разговорами совсем забыли про тебя. Ну, давай покушаем…
Обхватив мать руками и ногами и приникнув ртом к соску, Смолко утих и зачмокал. Невзора, поддерживая его под спинку, покрытую тёмным пушком, улыбалась.
– Большой уж, а всё прикорм никак не хочет брать – молочко любит. Клычки-то молочные уже есть, кусает иногда за грудь… Больно, зараза! – Невзора хрипловато засмеялась.
Их обдувал холодный сырой ветер, а малыш был голеньким. Цветанка невольно поёжилась и скинула свитку, чтобы хоть как-то укутать ребёнка.
– Зачем? – усмехнулась женщина-оборотень. – Он же Марушин пёс, холод ему не страшен… Ты, поди, одёжу свою всё с собой таскаешь? Я поначалу тоже таскала – по людской привычке, а потом пожила в лесу несколько лет и как-то помаленьку отвыкла. А на что она? Холода мы всё равно не боимся, а стыдиться в лесу некого.
Жестокая весна дышала зябкой сыростью, льдисто звенела, смеялась, роняя еловые шишки, и ей не было дела до пустоты, которая образовалась возле груди воровки – там, где она держала новорождённую девочку… Пустота сосала изнутри, требуя заполнения, но пальцы сжимались, впиваясь лишь в пропитанный духом весны воздух.
– Иди и забери дитё обратно, – шепнула Невзора. – Выкормим как-нибудь. Ты мне тогда помогла – нынче моя очередь. Долг платежом красен.
– Она человек… Ей, наверно, лучше с людьми остаться, – пробормотала воровка, чувствуя, как накатывает приступами желание схватить Смолко и прижать к себе. Да, он – оборотень, от оборотня же и рождённый… Но как можно было бояться или ненавидеть это упитанное, чмокающее у груди своей матери чудо? Дети – они и есть дети, и неважно, кто они – котята дочерей Лалады или щенята Марушиных псов.
– Дура ты, – без усмешки, прямо и сурово сказала черноволосая женщина-оборотень. – Она родилась для того, чтоб тебя уберечь, помочь тебе остаться человеком внутри. Думаешь, зачем я Смолко родила? Чтоб не забыть, как это – любить. Оно, конечно, и лисицы, и волчицы, и медведицы детёнышей рожают… И любят их, наверно, по-своему, по-звериному. А я вот по-человечески не хочу разучиться любить. Девчушку эту судьба тебе подарила, а ты от неё отказалась… Суждены вы друг дружке, понимаешь ты, дурочка?
Цветанка вздрогнула, сжав кулаки, но проглотила это жёсткое, как пережаренное мясо, слово – «дура». Её ещё никто так не называл – вернее, она никому не позволяла этого. А вот от Невзоры нехотя, со скрипом зубов, но стерпелось… Потому что права она была. И Радимира – тоже: вот для чего пощадила Цветанку та стрела…
– А… а молоко? – промолвила Цветанка, борясь с последними колебаниями. – Как ты двоих кормить станешь? Твоему-то сыну хватит ли?
– Хватит обоим и ещё останется, – заверила Невзора. – Много ли человеческому дитёнку надо? А нашего, волчьего молока ещё меньше потребуется: оно посытнее людского будет и сил даёт больше. Иди, кому говорю!
Под оглушительное беспрестанное чириканье воробьёв Цветанка кралась вдоль плетня. Солнце то выглядывало, слепя её, то пряталось за облаком; какая-то пичуга, пролетая над воровкой, капнула ей помётом на плечо.
– Вот зараза, – шёпотом выругалась та, погрозив кулаком в небо.
Народная примета гласила: «К счастью». Однако до единственно нужного ей счастья ещё предстояло добраться.
