– Чего зубоскалите? Да, в день Поминовения нельзя говорить, но ежели по делу, то можно. – И под сдавленные смешки женщин добавила: – Млада, а ну, брысь с кухни! А если б я из-за тебя горшок расколошматила? Плакала б наша кутейка… Разлеглась тут, вот и перешагивай через тебя всякий раз… Рыбу принесла – и ступай себе, а то мешаешься тут только под ногами.
Она легонько шлёпнула рушником по кошачьему заду – звук вышел мягкий и глухой; кошка гортанно мявкнула, перекинулась и выпрямилась во весь человеческий рост уже в облике синеглазой и чернокудрой дочери Лалады. Её великолепная нагота заставила женщин потупиться, а Дарёну – вспыхнуть пятнышками жаркого румянца. «Что, и на брачном ложе в кошку мне перекидываться велишь?» – ласково дохнуло девушке на щёки эхо игривых слов.
– А может, я с моей невестой рядом побыть хочу? – усмехнулась Млада, и горячая тяжесть её ладоней опустилась Дарёне на плечи.
Рука девушки, растиравшая ложкой мак с мёдом, замерла: её шею обжигающе защекотало дыхание Млады.
– Успеете ещё намиловаться, – проворчала Крылинка. И, спохватившись, что обычай напропалую нарушается, цыкнула: – А ну, тихо все! Ш-ш!
Млада только ухмыльнулась, по-кошачьи встряхнувшись и потянувшись… Дарёна и ахнуть не успела, как её губы оказались в мягкой власти поцелуя. Ложка упала в миску с маком, а сердце – в медовую вязкость счастья.
– Ну всё, всё, – зашептала матушка Крылинка, выпроваживая Младу с кухни. – Будет, будет ужо голяком-то разгуливать… Чай, не в лесу живёшь. – А когда главная нарушительница покоя удалилась, супруга главы семейства строго взглянула на разулыбавшихся женщин: – А вы чего лыбитесь блаженно, как кошки, сметаны объевшись? Чего вы там не видели? Тьфу ты, с вами какие угодно обычаи нарушишь…
Отсмеявшись и взяв себя в руки, все вернулись к кухонным делам, и только растревоженная грудь Дарёны ещё долго вздымалась скованно под рубашкой. Выздоравливающее от раны тело оживало, просило ласки, а разбуженная Младой чувственность сладко мурчала где-то в животе.
Все составные части кутьи были соединены, и поминальную кашу попробовали все по очереди. Варёная пшеница, мак, мёд и молоко, земляника, дроблёные орехи – вроде бы, ничего особенного, а вкус, который тепло и грустновато растаял во рту Дарёны, казался удивительным. В её родных краях тоже поминали предков кутьёй, но воронецкая поминальная каша не получалась и вполовину такой вкусной, как белогорская: в ней не было ягод и молока, только мак, мёд и орехи, а здешнюю пшеницу, казалось, солнце гораздо щедрее позолотило любовью и светом, чем ту, что росла к западу от Белых гор. Дарёна сразу почувствовала разницу, отведав хлеб, выпекаемый матушкой Крылинкой – ласковый, добрый, насыщающий уже одним своим запахом…
Все присели ненадолго у стола вокруг горшка с кутьёй, задумчивые и чуть грустные. В тёплой кухонной тишине витало чьё-то незримое присутствие… «Наверно, они вспоминают своих – тех, кто ушёл, – думалось Дарёне. – А кого вспоминать мне? У меня нет никого в Тихой Роще…» И она обратилась мыслями к своим предкам, которых приняла Воронецкая земля. Она не видела их лиц, никогда не слышала голосов, но чувствовала, как они невидимыми призраками стояли у неё за плечами.
– Кутья – пища для наших тел и для душ наших ушедших на покой предков и родичей, – прошептала Крылинка, поднося ко рту на ложке немного этой сладкой каши. – Когда мы едим кутью, с любовью думая о них, мы наполняем сытостью их души.
– Всё правильно ты говоришь, мать, – раздался приглушённый голос Твердяны.
Глава семейства, в праздничном синем кафтане с золотой вышивкой и высоким стоячим воротником, вошла на кухню в мягких чёрных сапогах, чулками обтягивавших её стройные, как у Млады, ноги. Ласково взяв супругу за покатые сдобные плечи, Твердяна склонилась и поцеловала её в щёку, а Крылинка протянула ей ложку кутьи, которую только что собиралась попробовать сама. Твердяна осторожно отведала самую чуточку горячей каши и накрыла поцелуем губы супруги. Дарёну до приятной щекотки в животе удивила крепость, сердечность и теплота этого поцелуя: ей почему-то казалось, что целоваться-миловаться – удел молодых, а после стольких лет супружеской жизни страсть утихает, уступая место дружбе. Остались в далёком прошлом времена, когда юная Крылинка ходила в невестах, и её сердце вздрагивало при виде мастера Твердяны, угрюмобровой, но щемяще-синеокой холостячки… Много времени утекло, но свежести в этом сердце осталось достаточно, чтобы Крылинка смогла по-девичьи смутиться от поцелуя.
– Что это на тебя вдруг накатило? – шепнула она, маково зардевшись и вмиг помолодев.
– А ничего, просто люблю тебя, мать, вот и всё, – ответила Твердяна, выпрямляясь, но не снимая рук с плеч супруги. – Ну что… Подавайте кутью, родные мои. Потом прогуляемся, навестим Тихую Рощу, наберём воды из Тиши, а тогда уж и пообедать как следует можно.
Кузня сегодня не гудела и не раскатывалась подземным звоном – тоже, согласно обычаю, хранила молчание. За кутью можно было сесть и в повседневной одежде, а вот к выходу в Тихую Рощу следовало принарядиться, тем самым подчёркивая, что День поминовения – совсем не печальный, а светлый праздник, и по ушедшим не тоскуют, а радуются за них их оставшиеся на земле родичи. Дарёна долго перебирала целую охапку нарядов – щедрый дар Лесияры; в любом из них она выглядела бы княжной, но княжеской пышности ей не очень хотелось. Ей дорога была та запятнанная кровью шубка, в которой она приняла стрелу, предназначенную Цветанке, но шубки этой больше не было, а взамен княгиня пожаловала девушке новую, ещё лучше и роскошнее – белую, облицованную серебряной парчой и расшитую жемчугом.
Долго наряжались и Крылинка с Рагной и Зорицей, а женщины-кошки ждали их, уже давно готовые – только шапки надеть. Из дома вышли парами – супруга с супругой в сопровождении детей; за Гораной и Рагной следовали Светозара с Шумилкой, Огнеслава же на одной руке несла дочку, а другую подставила для опоры Зорице. Последними шли Млада с Дарёной; девушка хранила молчание, но внутренне дрожала от благоговейного волнения. Один шаг сквозь пространство – и она воочию увидит чудесные деревья, хранившие покой дочерей Лалады век за веком…
Рассвело, и косые розовые лучи румянили снег. Красные с золотым узором сапожки Дарёны хрустко примяли его, а потом шагнули в водянисто колышущийся проход. Мгновение – и вся семья очутилась в спокойной долине, укрытой со всех сторон горами. Снежные вершины янтарно горели в голубой дымке, а перед обомлевшей Дарёной раскинулся торжественно-светлый бор, в котором росли необычного вида сосны – кряжистые, могучие, похожие на былинных богатырей-великанов в зелёных «штанах» из мха. Назвать их уродливыми не поворачивался язык, хотя устремлённой к небесам стройности не было среди их достоинств. Кривые ветви напоминали раскинутые в стороны руки с растопыренными пальцами, а обнажённые верхние корни обнимали землю, покрытую ковром сочной травы… Дарёна будто попала из зимы в вечную весну, даже шубку скинуть захотелось – так тут было тепло. И жар этот исходил от земли.
