– Дитя моё, – пробормотала Лесияра, присаживаясь на край ложа и сжимая жутковато старческую, иссохшую руку Лебедяны меж своих ладоней.
– Не беспокойся, государыня, это лишь временная слабость, – сказала та с кроткой улыбкой. – Занемоглось мне немного, но я скоро встану, не сомневайся.
Она пыталась говорить бодро, понуждала себя улыбаться, но эта пугающая скорость, с которой ухудшалось её состояние, не оставляла у Лесияры сомнений только в одном: если ничего не предпринять немедленно, встать Лебедяне уже не суждено.
– Встанешь, куда ж ты денешься! – склонился над Лебедяной князь с плохо скрываемой тревогой во взгляде. И добавил, знаком подзывая Искру: – Вот, целительницу мы тебе привели. Она тебе поможет.
Уступая Искре место возле своей жены, он отошёл в сторону и выжидательно уставился на неё. А та, остановившись у ложа, замерла в странном бездействии. Зазвенело неловкое молчание.
– Может, надобно чего-то? – поинтересовался князь. – Только скажи, мигом принесут…
– Ничего не надобно, – тихим, неузнаваемым голосом ответила Искра. – Пусть все выйдут.
Искрен тут же властно захлопал в ладоши, расхаживая по комнате:
– Все вон! Живо, живо! Чтоб ни одной души тут не задержалось!
Все девушки-прислужницы, бесшумно скользя, одна за другой покинули светлицу, а Искрен снова воззрился на «целительницу» в ожидании чудесного лечения.
– И ты, княже, тоже выйди, – сказала Искра учтиво. – И ты, государыня Лесияра.
Княгиня, встав, кивнула и взяла Искрена под локоть.
– Исцеление – это великое таинство, – молвила она, бросив многозначительный взгляд на мастерицу золотых дел. – Целительница и больная должны остаться наедине, и пусть никто их не беспокоит. Идём, княже, нам надо с тобой многое обсудить.
– А… Ну, коли должны – значит, так тому и быть, – пробормотал князь, подчиняясь влекущей руке Лесияры. И добавил громче, обращаясь к служанкам за дверью: – Все слышали? Никому не входить, пока не дозволят! И под дверью не болтаться! Вон, вон отсюда!
Девушки поспешно убежали из покоев княгини Светлореченской – только длинные косы качались вдоль спин.
Ветер колыхал золотое море высокой, по пояс, цветущей сурепки. Лебедяна брела по лугу, дыша летним хмелем трав и щурясь от яркого солнца; беззаботное небо раскинуло над её головой бездонный голубой простор – хоть сейчас же раскинь руки и лети под облаками, обгоняя птиц. Сердце тихо, затаённо стучало в ожидании светлой встречи, которая назревала уже давно, год от года, вот только время всё никак не могло разрешиться от этого сладкого бремени.
Заслышав знакомый голос, она обернулась и всмотрелась в жёлтую бескрайнюю даль…
Ой, да не шумите, травы летние,
Не вздыхай ты, ветер исподоблачный,
Дай же голос милой мне услышати,
Что голубкой белой к сердцу ластится
Да цветёт под звёздами небесными…
Как пойду я, побреду по лугу светлому,
Как прильнут к рукам цветы высокие –
Медоносные цветы да духовитые…
Вы прекрасны, цветики привольные,
Да всё ж краше лада ясноокая.
Широко ты, луг-лужок, раскинулся –
С краем неба ласково милуешься,
Окоём безоблачный полуденный
Уместился весь в ладошках ладушки,
Что идёт сквозь песню дня звенящую…
Упадём мы с нею в травы тёплые,
И упьёмся мёдом губ мы допьяна.
Не буди ты ладу, птаха ранняя:
Сладок сон любимой на плече моём.
Гулко, как летний гром, катилась песня над лугом, и цветы клонились от неё, будто от ветра. Сердце Лебедяны рванулось навстречу этому голосу, и она еле успела его удержать, прижав к груди ладони, а оно билось и трепыхалось сильной птицей, так что колени княгини Светлореченской подкашивались от сладкой слабости. Волны сурепки раздвигались, пропуская шагавшую к Лебедяне Искру. Её рубашка, опоясанная алым кушаком, белела над жёлтой дымкой луга, а непокрытая голова поблёскивала на солнце. Отливая то золотом, то медью, с темени на плечо женщины-кошки спускалась коса, пушистый кончик которой ласкали цветы. Лебедяна хотела подхватить песню, но вместо голоса полились тёплые слёзы, и она захлебнулась в них, растаяла снежной статуей и осела наземь, на колени.
«Прости, что оттолкнула тебя», – рвалось из её груди, но рыдание мягкой солёной хваткой сдавило ей горло.
Много, очень много слов раскаяния поднималось ростками из земли, но Лебедяна оставалась немой. Стена травы расступилась, и она увидела перед собой стройные голени, до самых коленей оплетённые вперехлёст ремешками кожаных чуней, вышитый подол рубашки, кисточки кушака… Скользя ладонями по ногам Искры вверх, Лебедяна уцепилась за её пояс и зашлась в беззвучном, раздиравшем грудь вое, от которого её голова тяжелела и клонилась назад.
«Если бы ты только могла меня простить», – звенела трава, взяв себе голос немой Лебедяны.
«Нет мне без тебя солнца, нет воды и воздуха, – вторил ветер. – Звёзды не светят, луна прячется в тучах, земля мертва, небо пусто… Только память плетёт сети из нашего прошлого, в которых висит моё сердце, выпитое досуха пауком-болью…»
Вся тяжесть нагретой солнцем земли опустилась ей на плечи – это волшебные руки Искры ласково легли на них. Улыбчивый янтарь любимых глаз сиял с неба, а из-под облаков донёсся голос:
«Не лей слёз, лада, лучше встань и поцелуй меня. Изголодалась я по твоим устам медовым…»
Всё вокруг: земля, солнце, цветущий луг, небо и ветер – подхватило Лебедяну петлёй щекотного восторга, и она очутилась на ногах, почти вровень с дорогими сердцу глазами, а объятия летнего пространства превратились в объятия Искры. Гладя пальцами её щёки и привычно лаская безупречно гладкий затылок, Лебедяна дышала в тёплой близости губ возлюбленной – в мгновении от поцелуя…
Ветер вдруг дохнул в спину враждебной стужей, из союзника превратившись в недруга-разлучника, и Лебедяна испуганно обернулась. Край неба почернел, словно огромная стая ворон затянула его, жутко надвигаясь и грозя поглотить весь небосвод. А между тем ладони княгини Светлореченской уже чувствовали не тепло тела любимой сквозь льняную ткань рубашки, а непроницаемый, холодный стальной панцирь. Лебедяна повернулась к Искре и увидела её в кольчуге и шлеме, опоясанную мечом, а ветер развевал складки тёмного плотного плаща, ниспадавшего с её плеч.
