Но неторопливого наслаждения любовью не получилось. Не успел Кейн оглянуться, как уже бросил Дану на кровать, сорвал с нее оставшуюся одежду… Хорошо хоть не забыл о защите!
Она лежала перед ним, соблазнительно раскинув ноги, — чувственно-бесстыдная в своей самозабвенной страсти, жаждущая, ждущая. Дана жадно, словно хотела поглотить его, скользила по его обнаженной фигуре взглядом, в котором читалась мольба: «Возьми меня, возьми скорее, я твоя!»
И Кейн овладел ею — овладел страстно и яростно, и с каждым мощным толчком в мозгу его ударами колокола отдавалось ее имя: Дана, Дана, Дана! Она обхватывала его все теснее, и жар ее лона, окружив его горячим кольцом, призывал поскорее излиться в самую глубину ее существа.
Он излился — и раз, и другой, и третий. Но этого было недостаточно. Кейн хотел большего, гораздо большего… его многолетний голод требовал насыщения, требовал слиться с этой прекрасной женщиной и познать ее до конца, во всем многообразии ее чувственности; ощутить каждую линию, каждый изгиб ее тела, ее вкус, ее запах, сладость ее уст, жар ее сокровенного естества; узнать ее во всех позах и положениях, какие только придут на ум ему или ей.
Кейн не знал, сколько презервативов израсходовал, — помнил только, что доставал один пакетик за другим и всякий раз радовался, что запас еще велик. Он не ощущал ни усталости, ни пресыщения: нетерпеливая жажда Даны, ее поцелуи и ласки действовали на него сильнее любого возбуждающего средства. Страшно было подумать, что рано или поздно этот чудный вечер подойдет к концу. Однако даже в самозабвении страсти Кейн осознавал, что не сможет остаться с Даной — ни навсегда, ни даже до утра. У него есть обязанности, забыть о которых не позволит даже самая безумная страсть.
Наконец он поцеловал ее в последний раз и, неохотно оторвавшись от ее губ, прошептал:
— Дана, мне пора идти.
Кейн поднялся и принялся разыскивать свою одежду, стараясь не смотреть в сторону Даны, чтобы не поддаться искушению остаться.
— А сколько времени? — растерянно спросила она, потрясенная внезапным переходом от мечты к реальности.
— Полночь.
— Но мы… мы и пары слов не сказали друг другу!
— По-моему, мы прекрасно пообщались, — широко улыбнувшись, возразил Кейн.
Сунув ноги в кожаные туфли, он вышел в кухню, где остались пиджак и рубашка. Кейн надевал пиджак, когда Дана снова заговорила:
— Скажи, Кейн… это все, чего ты от меня хочешь?
Он нахмурился, неприятно пораженный как самим вопросом, так и холодностью ее тона. Кейн вернулся в комнату, чтобы взглянуть Дане в лицо. Она лежала на боку, подперев голову рукой; глаза полускрыты длинными ресницами, на лице непроницаемое выражение. Чувственная любовница уступила место бесстрастной незнакомке.
— Нет, конечно нет, — ответил он, не в силах отвести глаз от великолепного изгиба ее талии и бедра. — Я позвоню тебе… мы еще встретимся. Если, конечно, ты хочешь от меня чего-то еще, — с вызовом добавил Кейн.
Он не сомневался, что Дана по-прежнему желает его — и она немедленно подтвердила его уверенность.
— Иного ответа я не желала.
— Отлично! — Он улыбнулся. — Тогда — до новой встречи.
Но Дана не улыбнулась в ответ.
— Только помни, что я тоже человек.
Что за странные нотки прозвучали в ее голосе — неужели уязвимость? Чего же она от него хочет?
— Дана, я помню об этом! — заверил Кейн. Разумеется, помнит и уважает в ней личность — достаточно подумать о том, с каким упорством она защищает свою независимость от деспотичного отца!
— Тогда и веди себя со мной, как с человеком! — внезапно взорвалась Дана — щеки окрасились гневным румянцем, глаза полыхнули яростью. — А не как с куклой: взял, поиграл и бросил! Если не можешь остаться — хотя бы объясни почему!
Ее неожиданный гнев вызвал у Кейна ответную реакцию. А сама-то она как с ним обращалась? Сбежала, исчезла на десять лет! Когда он в ней нуждался, ее не было рядом! А теперь — слишком поздно. Он не обязан ничего ей рассказывать.
Но гнев тут же уступил место трезвому размышлению. Если он намерен встречаться с Даной и дальше, то рано или поздно должен будет рассказать ей о своих семейных обстоятельствах. А Кейн не сомневался, что захочет с ней увидеться еще не раз и не два.
— Дана, у меня есть обязательства перед родными. Мама не засыпает без болеутоляющих…
— Ты все еще живешь с матерью? — недоверчиво прервала она.
— Несколько лет назад у нее был инсульт. Теперь она — инвалид. По-твоему, я должен был сдать ее в дом престарелых?
На лице Даны отразились потрясение и стыд.
— О… прости, Кейн!
— Я забочусь о ней, а она присматривает за моей дочерью.
— У тебя… дочь? — сдавленно переспросила Дана — очевидно, к такому открытию она была не готова.
Дочь, которая могла бы быть твоей, горько подумал Кейн.
— Мамины болеутоляющие таблетки действуют как снотворное, поэтому она не принимает их, пока я не вернусь домой, — боится не проснуться, если что-нибудь понадобится Джессике. Ей всего три года, и я не хочу оставлять ее на ночь без присмотра.
— Три года… — рассеянно повторила Дана.
— Да. Так что я должен идти.
— О, Кейн, я же ничего не знала! — воскликнула она.
Он взглянул в ее умоляющее лицо, обрамленное разметавшимися черными кудрями, на бесконечно желанное тело, доставившее ему сегодня неземное наслаждение, и голос его невольно смягчился, хотя в нем и сохранились иронические нотки.
— Откуда тебе знать? Ты ведь была в чужих краях.
— Ты мне позвонишь?
На миг Кейна охватило мстительное желание ответить «нет». Но что толку платить за старые обиды, если сейчас он нуждается в Дане — как и она в нем?
— Да. Скоро, — твердо ответил он. — Спокойной ночи, Дана.
Он повернулся к двери, снял цепочку…
— Мы… мы так и не выпили шампанское.
Обернувшись, Кейн бросил взгляд на бутылку шампанского, сиротливо стоящую на кухонном столе. В следующий раз, подумал он, и на губах его выступила легкая улыбка.
— Выпили. Мы пили весь вечер. Лучшее шампанское, какое только могли пить вместе.
Это было правдой — по крайней мере, для него. Ни горечь прошлого, ни неопределенность будущего не мешали Кейну сегодня наслаждаться страстью. Их с Даной не связывают узы страсти, не сковывают цепи долга; они — просто мужчина и женщина, возжелавшие друг друга и по обоюдному согласию удовлетворившие свое сладостное желание. Оба наслаждались каждой минутой этого вечера, оба сполна ощутили сладость любви, избегнув ее неизбежной горечи. И ничего дурного не было в такой связи. Ни грязи, ни пошлости, ни горечи.
