Словом, психологически я была готова преодолевать национальные комплексы. Но к моменту приезда в Мехико оказалось, что в моей памяти осели только местоимения — «я», «ты», «он», «она», и предлоги — «на», «в», «над», «под». С местоимениями в испанском обошлись лихо, их отбросили. Например, мы говорим «я работаю», а по-испански просто «работаю». Ясно же, что не «он работаю».
Общаться с помощью одних предлогов затруднительно даже самому раскрепощенному итальянцу…
Такой жизнерадостной идиоткой, как в первые месяцы за границей, я не была никогда. Улыбалась направо и налево. Извините, мол, я вас не понимаю — и улыбка. Вроде бы мне сказали комплимент — не благодарю, но на всякий случай рот растягиваю. Все смеются, наверное, анекдот рассказали — подхохатываю. Я зарабатывала глубокие мимические морщины и комплекс неполноценности (см. в начале слова Айрис Мердок).
Изучать испанский язык я пошла в государственный университет на факультет для иностранцев. Чтобы не тянуть кота за хвост, записалась на интенсивный курс — пять часов занятий каждый день.
В интернациональной группе из десяти человек я была единственной русской. Более всего меня восхитили корейцы и японцы. Они честно выполняли громадное домашнее задание, вообще старались до испарины на лбу, но… Логика языка, отличного от их родного, им не давалась, бедняги говорили с чудовищным, не поддающимся расшифровке акцентом. Восточные трудяги оставались на «второй год» после каждого трехмесячного курса и упорно продолжали учебу. Когда теперь я слышу патетические речи о великом будущем Азиатского региона, верю безоговорочно.
Суть методики преподавания родного языка как иностранного та же, что и при обучении щенка плаванию. Через две недели нас заставляли читать газеты и смотреть мыльные оперы по телевизору, потом пересказывать их на уроках. Газетную статью я за завтраком подсовывала мужу: «Скажи мне быстренько, о чем тут речь». Мыльные оперы, которые действовали на меня как снотворное, сочиняла сама, обнаружив, что преподаватель их не смотрит, а корейцы и японцы не выдадут по причине дружественности и оторопи от разницы в понятом сюжете.
— В семью Хуана и Лючии, — «отчитывалась» я на занятиях, — приезжает сестра Лючии Тереза. Она беременна, но не от своего мужа Идальго, а от сына его шефа Рамиреса. Рамирес влюблен в Марию-Елену, свою мачеху, но под действием наркотиков, которые ему ввела Тереза, и после автомобильной катастрофы, в которую он попал со своим другом Игнасио, прямо на больничной койке вступает в интимные отношения с Терезой. Мачеха Рамиреса Карменсита влюблена сразу в двоих — Хуана и Игнасио. Но она благородная женщина и предлагает Лючии, то есть Терезе, усыновить будущего ребенка. Неожиданно обнаруживается, что служанка Терезы на самом деле ее родная мать, а ее настоящий отец, который соблазнил служанку сорок лет назад, также родной отец Хуана и одновременно противник по бизнесу шефа Рамиреса, то есть мужа Карменситы.
Делаю паузу и поднимаю глаза на преподавателя.
— Молодец, Наталья! — хвалит она меня. — Достаточно. Я вам говорила, что благодаря исключительно простому языку теленовеллы будут вам полезны в освоении бытовой лексики.
Я облегченно вздыхаю и убираю шпаргалку, где записаны десяток глаголов: любить, ревновать, беременеть, рыдать, ненавидеть, соблазнять, рожать, врать, лукавить, обманывать — и список испанских имен. К следующему уроку я решаю половину героев умертвить. Например, посадить их в самолет и шмякнуть об землю, потому как я уже запуталась, кто от кого забеременел.
Ежедневный водопад новых выражений выявил замечательную особенность моей памяти: она похожа на сито со множеством маленьких черных дыр, куда со свистящим звуком проваливаются слова. Звук — это напоминание о том, что слово мне уже встречалось, раз пять я спрашивала его значение у мужа и у детей, которые без насилия над личностью, за мультиками и боевиками быстрее меня постигают испанский; раза три смотрела перевод в словаре — и все равно не помню. Те слова, которые удерживаются в памяти, имеют вредную привычку подменять значение друг друга. Особенно это касается созвучных слов.
Однажды меня заклинило на цепочке слов — хабон, Хапон, хамон. Они соответственно обозначают — мыло, Япония, ветчина. Ну никак я не могла отличить Японию от мыла! А уже пришло время рушить барьеры. Хватит прятаться за спину мужа и сыновей — учеников начальной школы. Начать штурм баррикад я решила в магазине.
В гастрономическом отделе продавщица вежливо поинтересовалась, чего моей душе угодно.
— Эту Японию, — сообщила я, показывая на батон ветчины.
— Вы ошибаетесь, сеньора, продукт не японский. Но если вас интересует импорт, то я могу предложить немецкие колбаски, итальянскую мортаделлу и испанский окорок.
— Нет, — стояла я на своем, — хочу это мыло.
— Напрасно вы так отзываетесь о качестве наших продуктов. — Девушка старалась не показывать, что ее оскорбляют речи иностранки. — Сегодня скидки на все продукты фирмы, и ветчина отличного качества.
Ветчина! Правильно! — обрадовалась я и постаралась сгладить негативное впечатление. — Я плохо говорю по-испански, хабон-хапон-хамон — для меня как одно слово.
Обмен улыбками, дружба между народами восстановлена.
— Сколько вам взвесить?
— Триста граммов.
— Какой толщины должны быть кусочки? Совсем тонюсенькие, тоненькие, средние или вы предпочитаете потолще?
Что она так длинно спрашивает? Я опять перепутала «тридцать» и «триста»? Может, у них меньше ста граммов покупать не принято?
— Тридцать граммов, пожалуйста.
— О, редко кто берет такой размер. Очевидно, для какого-то вашего национального блюда?
Я улыбаюсь и согласно киваю. Мне выдают десять кусков ветчины шириной в палец, хотя ее принято резать не толще листа бумаги.
Через год я буду свободно болтать с продавцами, но это не убережет меня от греха, о котором речь ниже.
Когда человек признается в своих недостатках, он, как правило, желает похвастаться достоинствами. Этой глубокой мыслью я предваряю признание в собственной привычке лезть не в свое дело. Я хватаю за руки пробегающих малышей и завязываю им шнурки на ботиночках, читаю морали сквернословящим подросткам, тормошу на конечной станции метро спящих алкоголиков. Если в самолете или в поезде объявляют, что требуется врач, меня срывает с места: вдруг потребуется неквалифицированная санитарка. А женская солидарность — это святое, это до гроба. В буквальном смысле слова. Своей подруге, которая всегда выглядит изумительно, я дала слово, что присмотрю за ней в гробу — чтобы, отправляясь в последний путь, она лежала с модным макияжем. Правда, подруга младше меня на десять лет, и еще вопрос, кто кого будет прихорашивать.
