— Не думаю, что вы когда-нибудь поймете, — продолжала девушка. — Но я попытаюсь объяснить. Ладно?
— Попробуйте, — ответила Викки.
Мириам напряглась, плечи ее поникли.
— Если бы моя мать не умерла, я бы вышла замуж за Хуссейна, — сказала она наконец. — Все уже было обговорено. Но я не захотела.
Викки была поражена.
— Ну конечно, — горячо отозвалась она. — Вы не должны были выходить за него, если не хотели.
Мириам вздохнула:
— Я знала, что вам не понять. Видите ли, все было подготовлено. Все дело в деньгах.
— Да? — Викки смотрела на нее с ужасом. — Ну раз так…
— Отец долго болел и совсем обеднел, — стала объяснять Мириам. — Немного нам помогал Георгиос, но в основном мы жили на деньги, заплаченные за меня Хуссейном. Так что рано или поздно я должна буду выйти за него.
— Хуссейн заплатил деньги вашему отцу? Судя по всему, он подбирался к вашему сердцу окольным путем.
Мириам с превосходством посмотрела на Викки.
— Вы думаете о приданом, — произнесла она высокомерно. — Нет, у нас разные обычаи.
«Не такие уж разные», — подумала Викки. Брачные приготовления всякого рода всегда казались ей странными, но она, кажется, начала постигать все эти тонкости.
— Полагаю, вы его не любите? — спросила она почти робко.
Мириам выпрямилась:
— Вы прекрасно знаете, что нет. Я люблю Адама! В один прекрасный день я выйду за него замуж, он вернет Хуссейну деньги, и все будет в полном порядке.
Однако Викки думала иначе. «Хуссейн был не так уж прост и привык поступать по-своему. Он долго мог дожидаться желаемого, — думала она, — а уж потом Мириам и ее папаше лучше не надеяться на пощаду».
— А что говорит Адам? — спросила Викки, сдерживая волнение.
— А что он скажет? Он меня любит — это все знают! — Глаза Мириам сверкнули через чадру. — Даже вы это должны знать. Иначе разве бы подарил он мне эту замечательную ткань?
Викки ничего не ответила. Все еще стоял день, но солнце ее уже не радовало, было жарко и неприятно, словно бы воздух высосали и взамен него вдули дыхание тысяч прохожих. Всю Викки словно налило свинцом.
— А куда мы теперь пойдем? — спросила она, желая переменить тему.
— Не знаю, — ответила Мириам. — Не хотите поехать ко мне домой? Автобусная остановка здесь поблизости. Вечером вы можете сесть на обратный.
При упоминании о доме Мириам заметно сникла. И Викки решилась.
— Ладно, — сказала она, — поеду с вами. На автобусной остановке, куда они пришли, уже толпился народ: мужчины с коврами и тканями, один даже с кошкой под мышкой, а другой — с петухом, женщины, бесчисленные дети. Минут через десять позади Викки и Мириам притормозила машина. Это был Адам!
— Садитесь, — сказал он как ни в чем не бывало. — Я вас отвезу.
Адам открыл дверцы с их стороны, и Мириам быстро уселась рядом с ним, оставив Викки заднее сиденье. Та забралась не торопясь и тщательно закрыла за собой дверцу. Адам взглянул на Викки и улыбнулся, и все в мире вновь стало на свои места.
— Не надо унывать, — ободрил он ее. — Хуссейн вас на сегодня отпустил.
Не в этом дело, думала Викки. Дело в том, что она вовсе не желает быть при них третьей лишней. Вот уж поистине неблагодарная роль!
Дорога вела в горы, сначала к местечку Сед-найя, где стоял монастырь с тем же названием, а затем шла по пустыне, где на всем обозримом пространстве лежал красивый белый песок, а солнце пекло, как нигде больше. Вскоре показалась деревня Джабадин, расположенная в долине среди ореховых и тутовых деревьев. Ниже лежала Малюля, скопление бело-голубых домов, загадочных пещер и нескончаемых цветов. Здесь жили Мириам с отцом.
Говорят, что святая Текла, в юности узнавшая об апостоле Павле, бежала сюда от преследования и остановилась перед непроходимой скалой в ущелье, моля о спасении. Скала чудесным образом разверзлась, и с тех самых пор люди основали здесь древнейший в христианском мире монастырь. Но Малюля была знаменита еще и тем, что оставалась одним из последних мест на земле, где все еще говорили на языке Христа — арамейском, хотя и подпорченном в этой маленькой деревушке господствующим повсюду арабским.
— Мы живем вон там! — показала Мириам на стоявший высоко над деревней, рядом с современной православной церковью, бледно-розовый домик. — Когда-то он был хорошенький, а теперь на ремонт нет денег. Как и на все прочее.
Она бросила быстрый взгляд на Адама, но тот сидел молча. Белая пыль припорошила его брови и ресницы, сделав похожим на старика, и Викки подумала, что он устал.
— Здесь очень красиво, — сказала она громко, надеясь отвлечь Мириам от грустных мыслей.
— Да, — согласилась девушка. — Но я уже привыкла и не обращаю внимания.
— Жаль, — сказал вдруг Адам. — По отношению к своему родному городку я чувствую то же самое, но здешние места всякий раз для меня открываются заново.
Мириам сдвинула чадру и поморщилась.
— Ты бы так не говорил, если бы всю жизнь тебя допекали пыль и мухи. Пыль везде, и ничем ее не вытрясти из дома…
Викки прервала ее:
— Но здесь все же не так сухо, как в других местах. И какие цветы везде…
Мириам обернулась:
— Забыли, какое сейчас время года? Недавно шел дождь. Вы бы пожили тут летом.
Викки подумала, что независимо от времени года ей бы нравилось жить в одном из этих квадратных бело-голубых домиков, среди оригинальных куполов и моря цветов.
Дорога заканчивалась перед домом Мириам. Адам припарковался под шелковицей, и они вышли из машины. Снаружи дом действительно выглядел заброшенным, на обшарпанном розовом фоне окна казались зияющими черными отверстиями. Мириам вынула большой ключ и открыла обитую металлом дверь.
— Отец во внутреннем дворике, — объявила она. — Пожалуйста, подождите тут, я предупрежу его. Он не любит быть застигнутым врасплох незнакомыми людьми.
Мириам заторопилась, и вскоре Викки услышала ее голос. Она что-то резко говорила на незнакомом Викки языке. Адам усмехнулся.
— Это по-арамейски, — пояснил он. — Все семейство говорит на этом языке.
— И вы все понимаете? — с уважением спросила Викки.
— Немного, — кивнул Адам. — Арамейский язык довольно близок к арабскому, те же резкие согласные. Мне нравится его слушать.
Викки огляделась. Передняя дверь открывалась в темный коридор, откуда, очевидно, можно было пройти в кухню и в спальню. Другая дверь вела во внутренний дворик. Стены украшали несколько безвкусных олеографий Богородицы с младенцем, но над дверью висела превосходная икона в золотом окладе.
