То, что дочка взяла именно его руку, а не ее, задело самолюбие Марины, заставило ее ощутить укол ревности. Украдкой глядя на Ронни и Настю, она с затаенной горечью подумала о том, что девочке все-таки нужен отец. Зато Ронни был очень доволен. Он двигался за разговорчивым художником и не выпускал Настину руку. Девочка послушно шла за ним, не отставая ни на шаг. Марина с удивлением замечала, что Настя, которая наверняка ничего не понимает из рассказов Воронихина и явно скучает, тем не менее ведет себя на редкость спокойно, не вертится, не прыгает на одной ножке, как обычно в таких случаях, и не делает попыток куда-нибудь убежать. Девочка с серьезным видом смотрела на художника и время от времени снизу вверх взглядывала на Ронни. Тот ободряюще подмигивал ей. Марине все это не нравилось. Ей вспомнилась накрашенная американка, которая с адвокатом заявилась к ней в квартиру, и она подумала, что заигрывания Сэндза с девочкой — это часть коварного плана, направленного на то, чтобы отобрать у нее ребенка Однако взять Настю из рук Ронни не решалась.
На монастырском дворе им встретились два местных монаха, которые, как выяснилось, были главными заказчиками работ Воронихина. Монахи разговорились с художником и сообщили, что на стене одного из здешних подвалов реставраторы раскрыли какие-то неизвестные фрески. Воронихин загорелся сейчас же идти их смотреть. Марина, сославшись на усталость, объявила, что возвращается. Художник тем не менее отправился с монахами, пообещав своим гостям скоро вернуться.
Ронни и Марина по знакомой дороге зашагали назад, в деревню. Солнце клонилось к закату. В мягком голубоватом воздухе плыли протяжные колокольные звоны, доносившиеся со стороны монастыря. Настя нарвала на обочине цветов и, немного смущаясь, протянула букет Ронни. Ронни присел, принимая цветы, и улыбнулся девочке. Марине никогда не забыть этой минуты: два лица, одновременно таких разных и таких похожих. Они улыбались друг другу, и Марине вдруг стало ясно, что с этого дня Настя никогда не будет принадлежать только ей одной. Она отдала часть своей любви Ронни, и уже никогда не забудет его. Марина подумала о том, что Ронни скоро уедет и, вероятно, навсегда, тем самым разбив сердце не только ей, но и этому чистому и невинному ребенку. Ее охватила досада. Лучше бы Ронни вообще не приезжал сюда и не виделся с девочкой! От этого не стало лучше никому из них!
Они прошли мимо пруда, на берегу которого играли дети. Здесь же были Лидия Петровна и воронихинские мальчики. Ронни и Марина остановились поговорить со своей хозяйкой, а Настя сразу включилась в игру.
Увидев Ронни, дети начали перешептываться и украдкой показывать на него пальцами. Не дожидаясь, пока он сделается центром общего внимания, Марина поспешила увести его в дом. Настя под присмотром Лидии Петровны осталась на пруду.
Войдя во двор, Ронни показал на низкую дверь дощатой пристройки справа от дома. Марина хорошо помнила эту пристройку и сноп сена в ее темной глубине. Однажды зимой, приехав к художнику, они занимались на этом сене любовью, а сзади них за перегородкой стояла корова, временами фыркая и мотая своей черной головой.
— Интересно взглянуть, на месте ли корова, — загадочно улыбнувшись, сказал Ронни и направился к пристройке.
— Она, наверное, сейчас пасется, — пробормотала Марина, чувствуя, как в ней нарастает знакомое волнение.
— Пойдем посмотрим!
— Ну вот еще, нашел, на что смотреть…
— Мы все же должны заглянуть сюда, ведь с этим местом связаны такие волнующие воспоминания…
Он говорил, мягко улыбаясь, а в его глазах, как ей показалось, загорелись искры. Конечно, ей не следовало соваться в этот сарай, но она пошла за ним как загипнотизированная, в слабой надежде, что там не окажется ни коровы, ни сена.
— Я не пойду! — сглотнув, почти прошептала она у самой двери.
Он посмотрел на нее, словно не видя, а затем пожал плечами в типично американской манере, которая когда-то казалась ей такой очаровательной. Взялся за ручку, и дверь подалась вовнутрь. На них пахнуло запахом хлева и свеженакошенного сена. Коровы за перегородкой не было, а копна оказалась на том же самом месте, освещаемая слабым солнечным лучом, проникавшим из узкого оконца под самой крышей.
— Нам здесь нечего делать… — Она уже догадывалась о том, что произойдет дальше.
— Ты думаешь? — спросил он, продолжая смотреть на нее тем же сияющим взглядом, от которого по всему ее телу разливалось желание.
— Да, — выдохнула она.
— В этом доме мы муж и жена.
— Это всего лишь шутка!
— Но ведь не я начал эту игру…
— Ронни, перестань… — Она сказала это скорее в оправдание себе, поскольку чувствовала, что уже не в состоянии сдерживать охватившее ее влечение.
— Ты меня возбуждаешь, — тихо произнес он сквозь зубы. — Бесконечно.
И захлопнул дверь. Их сразу окутал полумрак.
— Нас здесь могут увидеть…
— В доме никого нет, да и какая разница? Ты моя жена.
— Нет. Я уйду.
Он оказался в луче света, и ей стали видны его глаза. В их глубине пылал огонь желания, горячего и властного. Он приблизился к ней. Она отвела голову в сторону, но он рукой обхватил ее затылок, чтобы она не могла увернуться.
— Только… — Она хотела сказать «только посмей», но второе слово так и не слетело с ее губ, поскольку он зажал ей рот порывистым, страстным поцелуем.
— Ты что-то сказала? — спросил он, оторвавшись наконец от ее губ.
Мысли ее были в таком смятении, что она даже не расслышала его. Марина в отчаянии подумала, что он все равно заставит ее действовать так, как нужно ему, а она ничего не сможет с этим поделать. Во время поцелуя соски ее ожили, напряглись. Блузка на груди приподнялась. Это был такой очевидный знак ее желания, как если бы она сказала об этом вслух. Ее щеки запылали. Все тело требовало близости, это чувствовалось в пульсе, учащавшемся с каждой секундой.
— Что ты задумал? — хрипло произнесла она, хотя знала, что вопрос был излишним.
— Тебе же это всегда нравилось, — прошептал он.
Она изо всех сил пыталась умерить реакцию своего тела на его прикосновения, но все было напрасным.
— Я не могу больше сдерживаться. — Он взял ее голову обеими руками и, отклонив назад, заглянул в ее пылающее лицо. — Каждая минута промедления убивает меня…
Их взгляды встретились, и она поняла, что пропала. Обхватив его так же крепко, как он обнимал ее, она ответила на его поцелуи с такой лихорадочной необузданностью, с такой страстью, что сама испугалась. Она не помнила, как они избавились от одежды, как оказались на сене. Лишь на мгновение словно очнувшись, осознала, что оба они уже обнажены и он делает с ней именно то, что ей так нужно, чего ей хотелось больше всего. Его сильные, порывистые и в то же время нежные движения возбуждали так, что ей казалось, будто даже прежде, в давнюю, счастливую пору их жизни, она не испытывала большего наслаждения.
