– Батюшка видишь что удумал… Требует, чтоб невесты хлеб ему пекли к завтрашнему чаю. А какой с тебя хлеб, ты же только квакаешь, правда?
– Ты, женишок, – отвечаю, – говори, да не заговаривайся. Квакать все умеют. Будет ему хлеб.
Смотрит Ваня косо. Гребень выронил.
– Не простая лягушка мне досталась… – хрипло ответил он, погодя. – Может, и правда, нужно было в крапиву стрелой целиться?
– Нацелился уже, – смеюсь. – Ложись спать, утро – оно вечера мудренее.
Спать-то царевич лег, да только долго крутился и вздыхал. Пришлось колдануть. А что вы думаете? Я ж не просто так Премудрая. Батюшка у меня чародей великий, матушка в богинях ходила… Много чего я знаю! Вот.
Берендей чего удумал? Хлеб мне печь? Будет тебе хлеб. И булка будет!
Батюшка, как лягухой меня оборачивал, слово чародейское сказал. Смогу я, зеленая, девицей назад обернуться. Но, если поцелует меня добрый молодец – как есть, снова лягушкой стану!
Спрыгнула я на дубовый пол, сказала слово заветное, обратилась душой-девицей! Тот же сарафан зеленый, та же коса – волос льняной, те же глаза серые. Да тело будто и не мое – всё округлое, налитое, странно даже.
Обращаться в девицу – это не больно. Только шкурка лягушечья на полу осталась…
Кликнула я воспитателей невидимых, матушкой в детстве для догляду приставленных.
– Мамки-няньки! Собирайтесь, снаряжайтесь, приготовьте мягкий белый хлеб, каков я ела-кушала в тереме у родимого отца-батюшки!
Налетели силы неведомые, невидимые. Заиграли песню без слов. Домовой царский прибежал поглядеть – заслушался, заулыбался. Соткались из воздуха запасы муки, дрожжей, молока и воды. Масла и сахара. Упала горсть орехов на стол.
Маменька ещё говорила – нет хлеба вкуснее, чем тот, что руками печен. Подогрела я молоко и воду, растворила дрожжи. Ах, какая опара будет! Насыпала сахара сладкого. Не хлеб сладкий – душа царская! Муку вмешала и поставила в уголок – поднимайся, тесто! Взяла другую миску. Вбила два яйца, да еще желток прибавила. Маслица подогрела, налила. Сахарку туда и соли. Вкусно будет, ай вкусно! Достала опару, долила подготовленное, муки досыпала и давай месить! Аж упарилась… Руки обтерла, полотенцем накрыла. Уф!
Я работаю – душа моя поет. Как по простым делам, домашним, соскучилась! Слуги невидимые песенку выводят. Домовой на подхвате – подаёт, до чего самой не дотянуться. Ваня спит под боком… Красота…
Взяла белков яичных да сахарку. Ветер наколдовала, взбила в пену пушистую. Орешков лущеных добавила. Самая любимая начинка для пирогов батюшкиных! Матушка ему завсегда такие делала.
Пеклись мои хлеба на огне магическом, готовились до зари. Золотистые, духмяные. Один хлеб – царю-батюшке. Другой – домовому, за помощь. Третий – помощникам невидимым. Четвертый – Ване…
Как появилась заря красная, краешек солнышка показался, подошла я к кровати Ивана-царевича. Замерла на минутку. Черты лица у Ванятки тонкие, девичьи. Реснички светлые, рыжие. Волосы густой красной волной по подушке разметались. Спит царевич, положив щеку на руку, только длинные пальцы видно. Да плечи богатырские, широкие. Может, и правда, в деда-Гороха? Быстро чмокнула Ваню в губы, оборотилась лягушкой и запрыгнула на стол, в свою корзину. Теперь поглядим, что царь-батюшка скажет. Вот.
Проснулся Иван-царевич на самой заре, с красным солнышком на пару. Странный сон ему снился, про девушку-красавицу. Домовой к ней на поклон приходил, хлеба печь помогал. Пелась песня в том сне, без слов, и смех серебристый бубенцами раскатывался по горнице. А как поцеловала его девица губами алыми, так и очнулся царевич.
Запах свежей выпечки разносился вокруг, дразня. На столе, красуясь румяными боками, стояли два каравая – один большой, другой поменьше.
– Тот, что побольше, царю с поклоном поднеси, – сказала лягушка, внимательно наблюдая за Ваней.
– А маленький? – полюбопытствовал Иван.
– Тебе, – довольно, как показалось царевичу, сказала лягушка. – Оденешься, поешь, а там, гляди, и царь-батюшка проснется.
Ага, как же, проснется. Раньше обедни и носу никогда не казал из почивальни. А Ванятка доволен, аж зарделся. Я ж не лыком шита, понимаю – ему никто и никогда ничего не делал. Даже челядь с младшим царским сыном не особо нянькалась. Чего уж там, старшие наследники имеются…
Надел рубаху белую, штаны узорные, поясом красным подпоясался. Сел, да волосы гребнем чешет. А я гляжу – взор отвести не могу. Ох, хороша грива у Ивана! Так золотом плавленым сквозь зубья и течет! Косу заплел, ремешком из кожи черной перевил. Вот и готов молодец идти к царю-батюшке.
– Ешь, давай, – смеюсь, – почивает еще батюшка твой.
Улыбнулся Иван, сел за стол и преломил хлебушек, мной испеченный. Дух ореховый, перевитый сдобой, по горнице полетел. Попробовал мой наречённый печево, да еще шире заулыбался. Знать, хорош вышел хлебушек. Вот.
– А меня угостишь, а, Ваня? – интересно, что ответит. Лягуха-то я – это да. Но пищу могу разную кушать. Не простая же.
Молча отломил Иван кусочек махонький, да мне подал. Я хлебушек в лапу взяла, а что делать с ним – не ведаю. Зубов-то нет. Тьфу ты!
– Звать тебя как? – неожиданно спросил царевич.
– Василиса…
В зале царской столпотворение творится. Царевичи с невестами пришли, хлеб принесли государю. Всю ночь следили люди, специально приставленные, чтоб невесты самостоятельно трудились,
