«Зовётся она яснень-травой, – ответила бабушка, скрюченными пальцами доставая из мешочка щепоть сухих хрупких стебельков с цветками и серебристо-серыми мелкими листьями. – На нашей земле воронецкой много гонений она претерпела за то, что способна уничтожать хмарь Марушину так же, как огонь жжёт сухую щепку… С тех пор, как князья наши все как один стали поклоняться Маруше, начали яснень-траву изничтожать повсеместно: целые поляны с нею огнём выжигали, скотом вытаптывали, мотыгой под корень корчевали, а где водою заливали – там теперь болота непролазные. Вот так и не стало этой травки чудесной у нас… почти везде».
«Почти?» – Цветанка держала на ладони сухой цветочек, похожий на мелкий одуванчик, и радовалась: значит, не всю вытоптали да выжгли!
«Усердно губили, яростно жгли, – кивала бабуля, сияя слепыми глазами и морщинисто улыбаясь. – Устали, видно, притомились слуги княжеские, да клочок-другой землицы там-сям и пропустили, где травка-то растёт. Затаилась травушка в лесной глубине, на полянках укромных, куда конём не проехать, а только пешим смиренным ходом, ногой ловкой пробраться можно».
«Так что, она от всех болезней лечит?» – с надеждой встрепенулась Цветанка, беспокоившаяся о своих приятелях, вот уже неделю не показывавшихся на улице, да о подруге Иве, которая не пришла на прошлое свидание.
«Она Марушину хмарь выжигает силой своей, внученька, – сказала бабушка. – А хмарь та болезни в себе взращивает и переносит их, как тучки дождь носят над землёй и повсеместно его проливают. Я вот слепа, а вижу её, чёрную заразу… Пропитала она наши земли, но глаза да сердца людские к ней так привыкли, что уж и не замечают: прозрачнее воздуха она для них стала. Дышат люди ею и не чуют, что не свободны они более, а души их после отделения от тела сами хмарью становятся, пополняют её собою, делают гуще. Возьми щепотку травы, смешай с прелой листвой да сырым гнилым деревом, тряпок опять же влажных можно добавить для пущего дыма… Сложи всё в корчагу либо в кувшин да подожги. Дымом окури дом изнутри и снаружи».
Цветанка бросилась было исполнять это, но бабушка добавила вдогонку:
«Обожди, родненькая… Заверни чуток травы в тряпицу, привяжи к нити и повесь на шею себе. Травка хмарь отгонять будет вокруг тебя, и зараза к тебе не пристанет».
Цветанка так и сделала. Завязав щепоть травы в лоскуток ткани, она подвесила получившийся узелок на шерстяную нитку и надела оберег на шею. Раскрошив гнилую, покрытую плесенью и грибком деревяшку из погреба, натолкала бурой трухи в горшок, туда же добавила завалявшейся под кустами прошлогодней листвы, напитанной прохладной влагой земли, а в довершение накидала в горшок чуть смоченного тряпья. Растёртой меж пальцами в тонкий порошок яснень-травой она посыпала всё сверху и кинула в дымную смесь тлеющий уголёк из печки.
От дыма слезились глаза, в горле першило, но Цветанка сквозь слёзы усердно и отчаянно окуривала дом изнутри, пока он не наполнился удушливой завесой.
«Кхе… Бабуль, дышать же невозможно! – прохрипела она. – Может, хоть дверь приоткрытой оставить?»
«Нет, пусть травушка хорошенько тут всё очистит. Успеем надышаться, главное – заразу сюда не пустить!»
После того как дом как следует пропитался дымом, бабушка велела Цветанке идти к соседям и творить у них то же самое, а если будут недовольны – не обращать внимания и делать своё дело на их же благо.
«А я пока из травки отвар сделаю, – сказала она. – Тем, кто уж захворал, хоть по глотку раздать…»
Добавив в дымящий горшок ещё немного сухой яснень-травы, Цветанка выскочила на улицу. Там тянуло другого рода дымом – с запахом смерти: где-то неподалёку погребальный костёр превращал тела умерших от болезни в прах. Слышался бабий вой: матери оплакивали детей, жёны – мужей.
«Цветик!» – раздался бабулин надтреснутый голос.
«Что, бабусь?» – Цветанка обернулась, еле сдерживая подступившую к горлу горестную дурноту.
Бабушка, стоя на пороге, протягивала ей мешочек с травой.
«Возьми… Для отвара я взяла, сколько надо, а эту ты по погребальным кострам раскидай. Не бойся, прямо к костру подходи и щепоть в огонь кидай… Травушка добрая душам этих болезных поможет, унесёт их к свету, не даст с хмарью слиться. Хоть так им помочь, посмертие ихнее облегчить…»
Легко сказать – «не бойся!» Облегчить посмертие этих несчастных – ничего себе задачка… Цветанку трясло, когда она приблизилась к огромному костру, на котором полыхало разом человек тридцать. К ревущему столбу пламени даже на десять шагов подойти было страшно, а чтобы кинуть щепоть яснень-травы, следовало подобраться на расстояние хотя бы вытянутой руки. Казалось, что от жара вот-вот лопнет кожа на лице, вспыхнут волосы, обуглятся брови; стоящие поодаль люди смотрели на Цветанку со смесью недоумения и ужаса. Мужчины с закопчёнными лицами и закатанными рукавами – вероятно, те, кому выпала страшная похоронная работа – кричали:
«Назад, назад! Куды? Сгоришь!»
Цветанка стояла столбом, опаляемая раскалённым дыханием огня: в костре виднелись детские косточки. Женский вой раскинул скорбные крылья над колышущимся маревом… Кто-то попытался оттащить Цветанку, но она вырвалась и сделала дело – скормила огню щепоть чудо-травы. Медовая горечь растворилась в смраде смерти, неспособная его заглушить, но Цветанка верила, что нежность земли и тепло солнца, которые трава впитала, подарят душам умерших такие необходимые им крылья.
Боль обручем сдавила лоб Цветанки. Может, это кричащая со всех сторон смерть так воздействовала, а может… Неужели болезнь подкралась? Всё начиналось с боли во лбу, воровка слышала об этом. Она сжала узелок с яснень-травой у себя на груди. «Травка, спаси меня, – бормотала она, на деревянных ногах шагая обратно на свою улицу. – Спаси, помоги…»
Она несла дымящий горшок своим друзьям. У Первуши в доме слегли мать и бабка с дедом, да ещё две младшие девочки, а отец с Первушей держались, мечась между больными: то поднести воды, то намочить полотенце на охваченном жаром лбу… От стоявшего в доме запаха в горло Цветанке заползла мерзким змеем тошнота. Дед, блестя розовой плешью, обрамлённой пушком седых волос, выкашливал свои лёгкие; с посиневших губ падали в подставленную миску сиренево-зелёные клочки тягучей, студенистой мокроты. Без сомнений, старику пришёл конец: это был третий и последний день хвори.
«Кху-кху-кху, что ещё за дым? – заперхала, захрипела на печке бабка. – И так моченьки нет, грудь заложило… Ох, ох… не могу! Смертушка моя приходит! Дверь отворите!»
