Винченцо нахмурился. В ее словах была логика, и эта логика беспокоила его. Он привык к страсти в отношениях с женщинами — и с Эммой больше всего. И ночью она была страстной, но сегодня утром совсем другой. Он как будто имеет дело с манекеном, а не с женщиной из плоти и крови, которая так восхитительно оживает в его руках.
Черт бы ее побрал!
— Что ж, хорошо. Я договорюсь с кем-нибудь, чтобы давали тебе уроки вождения.
Эмма благодарно склонила голову.
— Grazie[7].
Его рот сжался.
— Prego[8].
Эмма обнаружила, что сокрытие своих истинных чувств стало ее спасением. Куда легче играть роль педантичной жены, чем просто быть собой — слабой женщиной, которая по-прежнему любит своего мужа.
Было легче держать чувства к Винченцо под замком, чтобы они не тревожили ее, заставляя глупо тосковать по несбыточному.
Только в постели эта маска спадала. Только тогда она давала волю своим сокровенным желаниям, осыпая тело Винченцо пылкими и нежными ласками, вырывая у него стоны наслаждения.
А по утрам она просыпалась рано и выскальзывала из постели до того, как Винченцо проснется, сознавая, что куда труднее скрыть эмоции в ярком утреннем свете.
Она спешила к сыну, крепко-крепко прижимала его к себе и, зажмурив глаза от боли, вопрошала: как эти странные отношения отразятся на их ребенке?
Затем начинался новый день, и абсурд возобновлялся: двое родителей, горячо любящих своего мальчика, но далеких друг от друга, как полюса.
Между тем начали прибывать приглашения, ибо людям не терпелось познакомиться с женой Винченцо. И Эмма понимала, что должна выучить язык, если хочет стать полноправным членом местного общества.
Однажды утром она заговорила об этом с Винченцо. Они завтракали одни, поскольку Джино еще спал, а когда сына не было, напряжение между ними становилось более осязаемым.
Эмма наблюдала, как Винченцо разрезал грушу пополам и начал очищать. Эти самые пальцы так нежно скользили по ее коже ночью, но в холодном свете дня казалось, что все это происходило с кем-то другим.
Его смуглое лицо было непроницаемым, но ей показалось, она уловила на нем легкое выражение досады. Возможно, Винченцо уже устал от их соглашения и передумал?
— Мне придется выучить сицилийский диалект, — начала она.
Винченцо вскинул голову.
— Придется? — ухватился он за это слово, как за оскорбление его языка.
Эмма пожала плечами.
— Ну, да. Это будет нелегко, конечно, но необходимо.
Ее послушные долгу слова ранили, как пики, и внезапно Винченцо почувствовал себя словно пробуждающимся от наркотического сна. Он заморгал, глядя на женщину, сидящую перед ним: прекрасные голубые глаза потускнели, на красивых губах ни тени улыбки. Тысячи иголочек осознания вонзились ему в кожу. Он не может этого вынести! Ведь это он виноват в том, какой стала Эмма!
Серебряный нож со звоном упал на тарелку.
— Тебе не нужно учиться водить, — сказал он, — и говорить по-сицилийски. Разве что ради Джино.
Эмма воззрилась на мужа.
— Я не понимаю, о чем ты.
— Не понимаешь? - Он невесело усмехнулся. — Ты можешь уезжать, Эмма. Когда захочешь. Ты выиграла.
— У… уезжать? Ты имеешь в виду...
Уезжать с Сицилии. Ее рука метнулась ко рту.
Я не оставлю Джино! Лицо Винченцо окаменело.
— А я и не прошу тебя, - сказал он, хотя, казалось, сердце его разорвется на части при мысли о том, что придется расстаться с его любимым мальчиком. — Можешь забрать Джино с собой. Единственное, о чем я прошу, это позволить мне видеться с ним как можно чаще. И отпускать его сюда, чтобы он мог поближе узнать своего отца и жизнь на Сицилии.
Глаза Эммы сузились.
— Пытаешься провести меня, да? — прошептала она. — Я знаю, что будет. Я отпущу его сюда на каникулы, а ты не вернешь его мне, оставишь здесь навсегда. Ты это планируешь, да, Винченцо?
Последовала долгая, напряженная пауза, и когда Винченцо заговорил, каждое его слово падало, как камень:
— Ты действительно думаешь, что я способен на такое?
Эмма открыла было рот, но тут же закрыла его. Вопрос слишком важен, чтобы ответить на него импульсивно. Она подумала, как боготворит Винченцо своего малыша, как горячо любит его нежной отеческой любовью, которая живет в сердцах большинства гордых сицилийских мужчин. И еще подумала о том, сколько любви Джино должен отдавать обоим своим родителям. Представила слезы ребенка, его замешательство и горе, если ему запретят видеться с мамой, и в глубине души знала, что Винченцо просто неспособен причинить такую боль своему ребенку.
Она покачала головой.
—Нет, не думаю. Я сказала это в гневе. Прости.
В каком-то смысле ее милое раскаяние перед лицом тех обвинений, что он бросал ей, сделало все в миллион раз хуже. Винченцо почувствовал себя так, будто ему в сердце воткнули нож.
— Пожалуйста, не извиняйся, Эмма, — с горечью проговорил он. - Просто скажи, когда хочешь уехать, и я все устрою.
Молодая женщина смотрела на мужа широко раскрытыми глазами. Когда она хочет уехать? Вспомнив, как поклялась не показывать свою уязвимость, по крайней мере суметь уйти, не уронив гордости, Эмма встала из-за стола и прошла к окну.
Сквозь пелену слез она смотрела на красивый пейзаж, потом сглотнула.
— Полагаю, лучше сделать это как можно скорее. — Ведь тогда будет не так больно. Быстрый отъезд должен быть легче для них всех, чем затянувшееся прощание. — Если это то, чего ты хочешь, — безжизненно добавила она.
На мгновение Винченцо ощутил дикий всплеск каких-то неясных, мучительных эмоций — чувств, которые всю жизнь старался скрывать, как скрывал тайную боль из-за смерти родителей. И на мгновение ему показалось, что легче и проще сказать ей: да, уезжай, и немедленно. Пусть уходит из его жизни, подальше от этой обжигающей боли и ужасных, обнаженных чувств.
Но что-то в решительной линии ее плеч заставило его дрогнуть. Он увидел дрожь, которую она пыталась сдержать, и внезапно что-то гораздо более сильное, чем стремление к избавлению, начало охватывать его. Это было похоже на разгорающийся пожар, когда чувства, которые он так долго подавлял, вдруг вырвались на поверхность.
Нет, конечно же, это не то, чего я хочу! — воскликнул он. — Ты правда думаешь, будто я хочу, чтобы ты уехала, Эмма?
Я знаю, ты не хочешь, чтобы Джино уезжал. — Она произносила слова очень осторожно, чтобы не возникло никакого недопонимания.
Ты... — Впервые в его взрослой жизни голос грозил надломиться. — Che Dio mi aiuti! Я не хочу, чтобы ты уезжала!
Эмма повернулась и уставилась на него. Она со всей силы вцепилась пальцами в подоконник, боясь, что потеряет сознание. У нее помутился разум? Она неправильно его поняла? Он говорит о Джино. Об их сыне.
