Комендантша сгоряча отматерила ее, потом позвала к себе выпить.
— Ладно, чего уж там, с кем не бывает… Меня вот сегодня коньяком угостили, вроде бы коньяком, на самом-то деле он какой-то странный, абрикосом сильно отдает…
Катя слушала ее молча, потом, не сказав ни слова, пошла к себе.
В комнате было темно, но, когда глаза привыкли к темноте, когда четче обозначились предметы. Катя заметила, что кровать Лохман пуста. Она давно наблюдала за ней, с того самого злосчастного дня, как увидела брелок с черепашкой у Гартмана. Зная, какой подчас неуправляемой бывает Лора, как тяжело переносит личные драмы, Катя отправилась на ее поиски. Сунув застывшие ноги в теплые тапки и накинув кофту, она вышла из комнаты. В коридоре постоянно били лампочки, и поэтому всегда было темно. Катя пожалела, что не взяла спичек. Ближе к бытовке сильно запахло дихлофосом, и остальной путь Катя уже бежала.
В конце коридора светилась яркая полоска света, но было очень тихо. Она резко открыла дверь и увидела Лору, сидящую на подоконнике, в руках у нее был баллон.
— Ты чего тут делаешь?
— Не видишь разве? Занимаюсь полезным делом.
И действительно, в ядовитой лужице медленно тонули несколько тараканов.
— Ты, наверно, подумала, что я собралась на тот свет? — Лора спрыгнула с подоконника, швырнула баллон с дихлофосом в угол. — Дудки! Я знаю, что мне делать на этом свете, и вообще мне здесь очень даже нравится! Я слишком люблю жизнь, братика своего люблю, родителей и тебя, Кать, тоже люблю… Так что зря ты испугалась. Пойдем лучше спать, а то поздно уже. — Она замерла и пристально посмотрела на Катю. — Как ты думаешь, он забудет меня? Как мы в чужой сад за тюльпанами лазили… Как в ресторане шампанское пили? А жаль! Нет, правда жаль, я была такая счастливая…
— Нет, Лорка, тебя невозможно забыть. — Катя была уверена в том, что говорила. — Во-первых, ты красивая, во-вторых, умная, а в-третьих — ты обязательно поступишь в консерваторию и встретишься с ним.
— О да, и это будет роковая встреча! Точно, роковая!
…Консерватория была ярко освещена, казалась праздничной. Строгие очертания ее, острые готические шпили и башенки терялись в густом тумане вечернего неба, свет из многочисленных окон отражался в мокром асфальте и золотыми гирляндами горел в лужах.
Никита вернулся с билетами.
— Судя по длинной очереди в кассе, — сказал он, — будет аншлаг.
Уже в зале, когда они заняли места, Катя шепнула:
— Гартман — мой учитель.
— Композитор?
— Это ты прочел на афише? Да, он композитор… Не помню, говорила я тебе или нет, ведь я тоже в свое время сочиняла музыку, Представляешь?! — Она засмеялась. — И даже прослушивалась в консерватории. Но перед этим я показала свои сочинения Гартману…
— И что же сказал этот э… великий композитор?
— Ты совершенно напрасно иронизируешь, он пишет неплохую музыку к фильмам, у него блестящий программный цикл «Времена года» и вокальная музыка очень даже ничего…
— Так что же он тебе сказал?
— Тес… Оркестранты идут. Потом расскажу…
В зале медленно гас свет, оставалась освещенной только сцена, на которой замер с палочкой в руке чопорный дирижер. Сверкающая медь труб, золото арф, хрупкость вишневых лаковых скрипочек, белизна крахмальных воротничков, строгость бабочек и фраков, черный бархат платьев, серьезные, одухотворенные лица музыкантов, взмах палочки и…
Моцарт!
— Катька, это же Моцарт! Ты знаешь, какой это был мужик?! Представь: голубой парик, шелковый камзол, кружево, взбитое на груди, узкие атласные панталоны, белоснежные чулки с вышивкой, башмаки из сафьяна с серебряными пряжками! Весельчак и выпивоха, но гений, ты понимаешь, гений. Вот он, в отличие от обыкновенных людей, во всем видел лишь красоту, поэтому и музыка у него потрясающая, гениальная! А ты, чтобы сыграть, должна влюбиться в него, понять его! Забудь наконец, что вас с ним разъединяют столетия, постарайся постичь его, прочувствовать его и умом и сердцем, да хоть кожей, как все вы, бабы!
Родька раскраснелся, злился и собирал флейту; они бились над концертом уже добрых два часа.
— Кать, а Кать, ну я тебя умоляю, еще разок, а? Ты начни тихо-тихо, а я вступлю чуть громче… Вот так… — И он набрал побольше воздуха в легкие.
…В антракте они остались на местах, потрясенные, онемевшие.
— И все-таки ни к чему это соседство, — сказала Катя. — Разве можно в один вечер слушать Моцарта и Гартмана, ведь последний останется в дураках, как бы ни пыжился…
Я грубо сказала, но это так.
— Ты обещала рассказать…
— А, да. Только кому все это надо? Я же все равно не поступила в консерваторию, кто теперь меня услышит?
— Ты мне поиграешь свое?
— Конечно, когда настроение будет. Из зала была видна очередь в буфет.
— Знаешь, — сказала Катя, — ведь некоторые приходят сюда из-за пива. Не веришь?
Правда-правда, я не шучу! Я еще когда училась в школе, встретилась здесь со своим учителем рисования, вот он мне и сказал.
Пиво, говорит, здесь классное и кресла мягкие, удобные…
На сцену вышла женщина в серебристом платье и села за рояль. Следом показался высокий бородатый мужчина, и зал зааплодировал.
— Это он, — сказала Катя с бьющимся сердцем.
«…В основном произведения камерного плана… небольшой цикл под названием „Настроения“. Сочинение программное, навеянное воспоминаниями…»
Катя сидела, широко раскрыв глаза, и не верила услышанному. Она не могла и предположить, каких размеров удивление ожидало ее с первых же тактов пьесы.
— Что с тобой? — Никита нашел ее руку и крепко сжал.
— Мне нужны очки, слышишь? — Она нервно выдернула руку и принялась искать в сумке. — А то не видно, кто за роялем.
И она увидела.
— Это же Лорка! Лорка Лохман, моя подруга по училищу А ты слышишь, что они играют? Ты слышишь?
— Кажется, «Настроения»…
— Чьи настроения? Это его, что ли, настроения? Его?!
… — Тук-тук, Катька! — Он вошел, как всегда, тихо, сел на свой стул. — Опять икра?
— Сало, сыр, чай. Будешь?
— Буду, еще как буду. Я женюсь, зайчонок.
— Женись-женись, тебе налить чаю?
— Я не шучу. Ты не представляешь, сколько перспектив открывается сразу!
— Давай чашку, чего сидишь?
Он посадил ее на колени и крепко обнял.
— Помнишь, я ездил в Москву? Мне нужно быть там, там мое место, и она оттуда. Она любит меня. Родители — Крезы. Прости меня.
Ты знаешь, что я всегда любил только тебя, и сейчас тоже, и что никакая другая женщина мне не заменит тебя… Но я хочу учиться, да и муж из меня никакой…
— Уходи. — Она высвободилась из его рук, встала. Хотелось расцарапать, разбить это красивое, лживое лицо, эти руки, эти губы, способные преданно целовать лишь флейту.
