В начале сентября пришло еще одно письмо от Клэр, в котором она напоминала Дженни, что ее отсутствие слишком затянулось.
«Теперь, после отъезда Глена Харни, папа чувствует себя покинутым и скучает по тебе, – писала она. – Кроме того, мы с Жаком и Димфной должны вернуться в Париж. Он чувствует себя не очень хорошо… скучает по семье. Когда приедет мама, она поможет тебе закрыть виллу на зиму. Доктор Синьёк считает, что папе следует возвратиться в Англию. На днях у него случился легкий приступ. Он сам виноват. Сестра Тереза, как тебе известно, давно уехала, а без ее зоркого присмотра он снова начал работать и очень уставать. В любом случае постарайся приехать в ближайшее время, и ты сама посмотришь, как обстоят дела».
Первой реакцией Дженни на это письмо было острое ощущение свободы. Вернуться на Зелен «в ближайшее время»… и больше не хлопотать о квартире и свадьбе! Ей придется убедить леди Дейвенгем… и Джона… что сейчас в ее жизни существуют более важные вещи, чем цвет занавесок!
Когда она рассказала Джону о просьбе Клэр приехать на Зелен, он окинул ее недовольным взглядом.
– Ты хочешь уехать, не так ли? – не без упрека спросил он.
– Я очень давно не видела папу, – напомнила Дженни. – А теперь, когда ему не очень хорошо…
– Конечно, любимая! – согласился Джон. – Ты должна поехать. Просто я эгоист.
– А почему бы тебе не поехать со мной? – предложила Дженни, и лицо Джона, который никогда не умел скрывать своих чувств, озарилось улыбкой.
– А вот возьму и поеду! Правда, сейчас это не удастся, но я мог бы приехать немного позже. В пятницу сесть на пароход, идущий из Риеки, и вернуться во вторник…
– Зелен в сентябре, – блаженно вздохнула Дженни. – Подумать только! Вода еще теплая, а солнце греет так же, как всегда. Спелые фрукты, сбор винограда, молодое вино, фиги… Давай сейчас же позвоним в агентство и закажем мне билет!
В следующий же вечер леди Дейвенгем отвезла ее в Хитроу и тепло обняла на прощание. Вскоре она уже летела над Францией, а в два часа утра прибыла в Риеку. После недолгого отдыха в припортовой гостинице Дженни села на пароход, идущий в Модиц. Всю дорогу она крепко спала и проснулась с первыми лучами солнца. Взглянув в иллюминатор, она увидела знакомые рыночные лотки на набережной.
Ее взгляд невольно упал на kafana, куда ее отвел Глен в то памятное утро, когда ее задел злосчастный подъемный кран. Вся эта сцена живо всплыла в ее памяти, но вдруг в толпе встречающих она заметила Клэр, и при виде бледного, осунувшегося лица сестры мысль о Глене Харни и всем, связанном с ним, моментально улетучилась. Произошло что-то серьезное!
– Что такое? – еле дыша, спросила она Клэр, едва успев сойти на землю. – Папа?…
Клэр кивнула.
– Слава богу, что ты приехала! Он спрашивал о тебе. Вчера ночью у него опять случился приступ… на этот раз довольно тяжелый. Сестра Тереза снова дежурит возле него, а доктор Синьёк всю ночь хлопотал над ним. Но не пугайся ты так, дорогая! – несколько неубедительно произнесла она. – Ты же знаешь, как быстро он поправляется. Утром я заглянула к нему. Ему значительно лучше. Но я не тороплюсь уезжать в Париж и не собираюсь оставлять тебя одну, – добавила она. – Несколько дней я еще побуду здесь, чтобы посмотреть, как у него пойдут дела.
Дженни казалось, будто подъем по горной дороге никогда не закончится. Подъехав к вилле, она немедленно выбежала из машины и устремилась по лестнице, чтобы самой убедиться, каково состояние отца.
Он радостно встретил ее. Вероятно, худшее позади. С таким сердцем, как у него, да еще в его возрасте, приступы неизбежны. А на Зелене в это сентябрьское утро уже стояла невыносимая жара, нередкая для южной осени. В прохладном климате Англии ему станет значительно лучше. Дженни обняла отца.
– Синьёк любит поднимать шум по мелочам. На самом деле ничего страшного со мной не произошло. Просто доктор воспылал страстью к нашей тихой маленькой сестре Терезе и ищет любой повод встретиться с ней!
Дженни, как положено, засмеялась, хотя шутка получилась не слишком удачной. Посмотрев на отца более внимательно, она заметила, что лицо его осунулось, а под глазами появились глубокие тени.
– Тебе не следовало начинать работать, – упрекнула она отца.
– Следовало, – без всякого раскаяния заявил он. – Ты знаешь, как я отношусь к сегодняшней ценности картин. Я подумал, что, если не подпишу свою картину с изображением собора, мне не удастся оградить ее от возможного мошенничества. Поэтому теперь, когда она закончена, я решил в нижнем правом углу написать небольшой автопортрет. По-моему, это очень удачная задумка! Я уверен, Харни одобрит.
– Он не одобрит, что ты опять заболел, – строгим голосом произнесла Дженни.
– Ты вернулась не затем, чтобы ругать меня, дорогая. Я так рад снова увидеть тебя! Принеси сюда свой кофе и булочки и все расскажи мне о Лондоне.
Дженни с удовольствием повиновалась. Когда она устроилась со своим подносом за маленьким столиком у постели, разговор потек рекой. Девушка старалась рассказать все, что происходило на Харли-стрит, но почему-то получалось неинтересно. Гораздо живее выглядели ее рассказы о визитах в дом на набережной Челси и чаепитиях с милейшей миссис Трейси.
– В твоей мастерской ничего не изменилось, – заверила она отца. – Все готово к твоему возвращению домой.
Отец неизбежно завел разговор о Глене Харни и о записанных телевизионных беседах.
– Я даже сказать тебе не могу, с какой готовностью он помогал мне, направляя разговор в нужное русло. Он невероятно тонко понимает и чувствует… меня, Зелен и мое отношение к этому острову. Глен завел со мной разговор так умно, что я вдруг обнаружил в себе красноречие, которого никогда не предполагал. Я вдруг заговорил так же легко, как пишу кистью! Никто, кроме Харни, не мог бы вызвать меня на откровенность! Странное испытываешь чувство, когда твои слова, твои мысли записываются и воспроизводятся на экране телевизора и сохраняются таким вот новым способом. Мне даже стало немного стыдно за свою лень, за то, что так и не собрался сесть за мемуары!
– А у тебя не было чувства, что все это рекламный трюк? – спросила Дженни.
– Это не реклама, а способ общения с миром, уверял меня Харни. Это будет моим обращением к будущим поколениям, – без всякой напыщенности продолжал Эдриэн. – Попыткой поделиться счастьем, которое я испытывал за свою долгую жизнь художника. И это будет вкладом в Зелен, мой остров. Если мне удастся хоть как-то сохранить дух этого прекрасного места, значит, моя картина с изображением собора писалась не напрасно, и слова, которые я сказал о ней, не пропадут впустую.
