Услышав это, Крылинка на глазах у всех вынырнула из омута растерянной слабости. Ещё мгновение назад она горестно висела на руках у Огнеславы с Тихомирой, а сейчас встрепенулась и, оправдывая своё крылатое имя, подлетела к безжизненной фигуре под навесом. Упав ей на грудь, она омочила дорогое лицо тёплыми слезами. Дрожь губ, дрожь пальцев, трепет мокрых ресниц, и вдруг – крак! Не поддавшаяся ударам молотка белая глазурь лопнула с лёгкостью яичной скорлупы, покрывшись сеточкой тончайших трещин. С шорохом, как опадающие листья, льдисто-мраморная шелуха посыпалась с груди Твердяны, сделавшей первый судорожно-хриплый вдох. И вот она – живая кожа, которую они все искали под верхней грубой коркой!
– Родненькая моя… – Заплаканная улыбка Крылинки сияла, как солнце сквозь просвет в дождевых тучах. – А я уж и не чаяла…
Одно движение сильного плеча – и скорлупа осыпалась с тела Твердяны, гладкого и невредимого; ни одного ожога не оставила на нём огнедышащая кровь Огуни, ни единый волосок в косе не пострадал. Приподнявшись на локте, оружейница посмотрела на супругу прежними, яхонтово-синими глазами, из которых бесследно ушла жуткая морозная пустота.
– Я вижу… Вижу тебя, – с ласковой хрипотцой сказала она, касаясь пальцами щеки своей жены.
А та, смеясь и плача одновременно, обнаружила ещё одно чудо:
– Шрамы… Их нет, Твердянушка! Ушли подчистую!
Сладко потянувшись, как после долгого и крепкого, освежающего сна, Твердяна блеснула зубами в широкой улыбке и впилась поцелуем в губы Крылинки с молодой страстью. Её нагота была лишь отчасти прикрыта складками одежды обнимающей её жены, и оружейница, оглядев себя, сказала:
– Чего это я нагишом? Одёжка какая-нибудь есть?
– Есть, есть, моя ненаглядная, – опомнилась Крылинка, смахивая слезинки с ресниц и расторопно подбирая принесённый из дома узелок. – Вот, накинь.
Твердяна облачилась в застиранную рабочую рубашку и портки, а запасная пара сапогов нашлась в кузне. Обновлённая, с сияющим молодостью лицом, женщина-кошка обвела светлым взглядом родных и протянула руку старшей дочери, стоявшей чуть поодаль с блестящей плёнкой счастливых слёз на глазах. Судорожный вздох облегчения вырвался из груди Гораны, и она заключила родительницу в крепкие объятия.
– Испугалась, дитятко моё? – поглаживая её по лопаткам, молвила Твердяна. – Ну ничего, ничего, вот и обошлось всё.
Кузня наполнилась смехом и радостными криками. Твердяну с Крылинкой обступили со всех сторон – не протиснуться, но Тихомира и не стремилась пробиться к виновнице всеобщего ликования. Волна напряжения схлынула, оставив после себя приятную усталость в теле и тепло под сердцем.
– Ну… прости уж меня, что ли, – подошла к ней смущённая Горана. – Водичкой целебной из Тиши умойся – и пройдёт синяк.
– Ладно, забудем, – улыбнулась Тихомира, пожимая протянутую руку. – Что было, то прошло, быльём поросло.
Хоть и витал над Кузнечной горой светлый дух праздника, располагавший к веселью, но Твердяна, едва придя в себя и утолив голод краюхой хлеба с молоком, тут же погнала всех работать: не терпела она безделья, проводя все дни в труде. Впрочем, добро на праздничный ужин она Крылинке дала.
– Так уж и быть, стряпай… Такой случай и отметить не грех.
И вот настал день, когда болванки-хранилища с частями клинка были раскованы на половинки, и слои волшбы искусством рук Твердяны воссоединились с соответствующими слоями стали. Нагрев, проковка – и части слились в единую заготовку, которой предстояло некоторое время спустя согнуться пополам и обрести сердцевину. Последняя ждала своей очереди, пока волшба восстанавливала свои прежние межслойные связи. Заготовку заключили в глиняный защитный кожух и отложили до поры до времени.
Однажды после обеда – в самый разгар рабочего дня – в кузню постучались. Одна из учениц прибежала с круглыми глазами в пещеру:
– Государыня Лесияра пожаловала! Спрашивает тебя, мастерица Твердяна!
Отложив работу, та вышла на площадку и сделала знак впустить высокопоставленную гостью, а Тихомира из любопытства последовала за ней. Встав за одним из столбов навеса, она наблюдала, как в калитку вошла, сверкая на солнце драгоценным венцом, величавая женщина-кошка в красных с золотой вышивкой сапогах. Багряные складки плаща ласкались на ветру к её стройным ногам, а в золотисто-русых волнах рассыпанных по плечам волос сверкали серебряные прядки. Дымчатая синева её глаз была внимательной и строгой, но смягчилась приветливой улыбкой, когда княгиня раскланялась с Твердяной и поцеловалась с дочерью, княжной Огнеславой.
– Огунь вам в помощь, труженицы, – сказала она. – Слыхала я, что тебе глаза волшбой повредило, Твердяна…
– Было дело, – кивнула оружейница сдержанно.
– Я безмерно счастлива видеть, что твоё драгоценное зрение восстановилось и давние отметины изгладились, – молвила Лесияра с дружески-ласковой обходительностью. – Весьма сожалею, что тебе пришлось такое перенести из-за моего меча. Как идёт перековка?
– Идёт понемногу, моя госпожа, – ответила Твердяна. – Соединили сталь с внутренней волшбой, сердцевину пока ещё не вложили. Кстати, о сердцевине…
Знаком подозвав Тихомиру, она пригласила княгиню отойти в сторонку.
– Это моя помощница, молодая мастерица из полунощных земель [5], – представила оружейница северянку, которая при этих словах учтиво поклонилась повелительнице Белых гор. – Звать её Тихомирой, мы вместе с нею работаем над твоим вещим мечом, государыня. Раз уж заговорили мы о сердцевине, то хотела бы я тебя вот о чём спросить: для чего ты, куя свой клинок, на сердцевину наложила узор «Маруша»? Как ты, наверно, знаешь, он не используется с незапамятных времён, поскольку чрезвычайно опасен. Им-то мне глаза и повредило, да так сильно, что даже вода из Тиши не смогла помочь, и пришлось прибегнуть к крови Огуни, что плещется на вершине огнедышащей Ворчун-горы. Тихомира тому свидетельница, не даст соврать… Что скажешь, государыня?
Лесияра, казалось, была удивлена.
– «Маруша», говоришь? – пробормотала она озадаченно, потирая горделиво-мужественную ямочку на подбородке. – Даже не знаю, что тебе ответить! Помнится мне, что не накладывала я сознательно, по своей воле, такого узора… Мне бы даже в голову не пришло его намеренно использовать, клянусь тебе. Объяснение этому у меня только одно: вещий меч рождается у того мастера, которого сам выберет для своего появления на свет. Откуда в нём берётся такое необыкновенное свойство? Это остаётся тайной и для того, кто его куёт. Я не помню, чтоб когда-нибудь оплетала сердцевину или иные части клинка древним узором, о котором ты говоришь… Должно быть, он зародился сам собою, как бы странно это ни звучало из моих уст.
