После этого Васька поприветствовал золотую Турандот, потом освежил голову под фонтаном, плескавшимся у ее ног. Сделав крюк, дружески помахал Окуджаве, словно выходящему из арбатского двора. У Никитских ворот порадовался Пушкину и Натали — у них снова можно было освежиться. Правда, из-за колонн мраморной беседки счастливую супружескую чету было не разглядеть. Не зря московские остряки прозвали эту скульптурную композицию «банкой с тараканами»! Васька поплескался по пояс в фонтане, потом двинул дальше. По пути он продолжал изумляться и другим монументальным господам, в изобилии понатыканным по центру столицы тут и там. С каждым из этих скульптурных персонажей Васька вежливо здоровался и фотографировался, как с товарищем по турпоездке. Прежде он ни за какие коврижки не доверил бы случайному прохожему свою дорогущую профессиональную камеру, но сейчас ему было море по колено. — Снимай, брателло, — дергал он за рукав какого-нибудь растерянного провинциала. Тот вежливо отнекивался, но Васька настойчиво пихал ему в руки фотоаппарат:
— Снимай, чудик, не видишь — ребята скучают в одиночестве. Жаль, блин, с Петром Первым сфоткаться нельзя: не тот масштаб. Меня Господь Бог ростом не обидел, и все ж рядом с ним я просто пигмей какой-то. Говорят, Зураб его из Колумба переделал. Выходит, наш Петр — янки на нелегальном положении. Приплыл, блин, к нам с Гудзона. Хэлло, мол, бояре! Словом, шифруется. Ну, вроде как я сегодня. Гуляю, как обычный зевака, словно и не прячусь ни от кого. Вот так-то!
Прохожий, недоуменно пожав плечами, снимал, как умел, забавного незнакомца и возвращал ему от греха подальше огромную камеру.
В арбатском переулке Васька заметил знакомую сутуловатую фигуру в джинсах и клетчатой рубашке, поверх которой, несмотря на жару, была надета жилетка защитного цвета с множеством оттопыренных карманов. Голову яйцевидной формы украшала полотняная кепка. Хозяин головы был увешан сумками, из которых тут и там торчали рыбьи хвосты, перья лука, пучки зелени, кабачки, бутылки с кефиром и прочий провиант. Он деловито трусил по улочке, никого не замечая вокруг и напевая под нос все тот же Summertime, преследовавший нынче Ваську, как наваждение.
— О, Иван Варфоломеич, добытчик ты мой золотой! — обрадовался Васька прохожему, как родному. — Ну что ж, благородный воин вегетарианства и рыцарь Аллы Матвеевны тоже порой нуждается в отдыхе. Ты его заслужил. Пойдем, друг, тяпнем пивка за компанию.
— Не могу! — пробормотал мужчина недружелюбно, сверкнув на Ваську колючим взглядом из-под кепки. — У нас с Аллой Матвеевной сегодня как раз новый этап цветной диеты. Надо много всего приготовить к ужину.
— Бессмысленный и беспощадный бой с лишним весом? — проворчал Васька.
— Что? — не понял Иван Варфоломеевич.
— Ничего, травоядный ты мой хищник! — дружески похлопал его Васька по плечу. — Продолжай!
— Так вот, сегодня диета предписывает нам есть все красное. Ну, разве что отварную рыбу без соли можем себе позволить. Алкоголь полностью исключается, чего и вам настоятельно рекомендую, молодой человек. Моя Алла Матвеевна не выносит пьяниц.
Васька застыл, потеряв дар речи, и оправился лишь тогда, когда мрачноватый поклонник здорового образа жизни скрылся в арбатском переулке.
— Вот что бабы делают с людьми! — выдохнул с тоской Василий и отправился дальше. Москва, казалось бы родная, вдоль и поперек изученная и хорошо знакомая, преподносила ему за каждым поворотом новые сюрпризы. Нельзя сказать, что приятные. Василий не переставал удивляться. Так муж, всю жизнь проживший с одной женой, бывает поражен, открыв, что у его благоверной, оказывается, все это время были любовники.
Больше всего поразила пьяного в хлам Ваську новая скульптурная группа на Гоголевском. Лошадиные головы торчали из воды, а великий российский писатель Шолохов сидел в лодке, грустно поглядывая на Ваську.
— Блин, отрезанные лошадиные головы, плохой знак, — сообразил вдруг Васька. — Как черная метка в «Крестном отце». К тому же они разного цвета. Словно Володька Маркин уже принял ставки.
У этой скульптурной группы Головачев фотографироваться не стал и, как-то мгновенно сникнув и протрезвев, отправился домой на метро.
Лиза окончательно запуталась. Она бродила с Тошкой по огромному продуктовому рынку на юго-западной окраине города и размышляла.
Надо срочно признаться во всем Антону. Но как? Сестра купается в старой-новой любви и не собирается брать на себя роль дипломата. Вообще, похоже, Леля страстно желает одного: поскорее забыть недавний роман с Антоном, чтобы совесть, эта незваная гостья в белых одеждах, не навещала ее с регулярностью палатного доктора и не делала уколы в область сердца. Ольга Рябинина теперь хотела начать жизнь с белого листа, будто короткой, как обморок, летней любви и вовсе не было. А Лиза, напротив, вспоминала Антона каждую минуту. Она поняла, что не сможет быть счастливой, если во всем ему не признается. Ложь не спасет, даже если Федор все героически возьмет на себя. Да Антон и не поверит ему. А может, он и сам уже обо всем догадался? И теперь считает ее не только подлой, но и трусливой. Ладно, будь что будет. И Лиза, встав в небольшую очередь возле киоска с мясом, послала Антону эсэмэску:
«Прости, это я все подстроила с фоткой. Лиза».
— Девушка, что вам? — второй раз повторила продавщица, но мысли Лизы витали где-то далеко-далеко. Хитрый Тошка заволновался, что его могут обнести мясными деликатесами, и, заскулив, отчаянно завилял обрубком хвоста. Торговка догадалась: — А, наверное, что-нибудь недорогое для собачки?
Лиза благодарно кивнула.
— Да не убивайся ты так из-за этих мужиков, дочка, — сочувственно сказала продавщица с милым, полным, по-рязански курносым лицом. — Будь моя воля, я бы всех этих гадов… — И добрая женщина вонзила огромный нож в кусок мяса.
— А почему вы решили, что из-за мужиков? — Лиза подняла на женщину зеленые глаза, в которых стояли слезы.
— А то! Будто не вижу, — загадочно пояснила торговка. И продолжила еще таинственнее: — Только зря ты это, дочка. В газетах пишут, что наступила эра амазонок. Так что проживем и без них. Без алкашей этих. — И торговка отрезала огромным ножом кусок говядины.
У Лизы звякнул мобильник. Она вздрогнула и чуть не уронила его в грязь. Пришла эсэмэска от Антона:
«Бог простит, а я давно простил».
И все. Ни вопросов о Леле, ни обвинений в адрес Лизы. Лучше бы позвонил, накричал на нее, чем так вот.
— Эх, все мы, бабы, дуры, — философски подытожила торговка, когда Лиза присела на корточки и спрятала расстроенное лицо в жесткую шерстку Тошки.
