Восточный край неба пожелтел в предчувствии зари, когда они вернулись к телегам снова. Бабушка похрапывала на вязанках яснень-травы, и её не стали будить. Отпустив птичку, Соколко низко поклонился:
«Благодарим тебя, пташка-славка, за помощь… И тебе, лес-батюшка, благодарность великая!»
Все пять телег были полны – вот как много яснень-травы уберёг лес от княжеских слуг, повсеместно истреблявших её. Вдыхая запах горького мёда, Цветанка измученно покачивалась на вязанках, а Соколко сидел рядом со Стояном, правившим лошадьми. Мальчишки снова дремали, а Цветанке не спалось – от счастья, что столько чудо-травы им удалось добыть.
А Соколко с отцом Первуши, думая, что все ребята уснули, шёпотом переговаривались.
«Как этого пострелёнка звать?» – спросил торговый гость.
«Которого?» – уточнил Стоян.
«Да вот этого, синеглазого…»
«Зайцем кличут… Он бабки Чернавы внук и ученик, ведьмачок юный. Может то парнем, то девкой становиться, если вздумает. А что?»
«Да так… Напоминает он мне кое-кого». – Из груди Соколко вырвался печальный вздох.
«Ежели груз тайный тебя гнетёт – поделись, облегчи сердце, – сочувственно предложил Стоян. – Клятвенно заверяю, что ни одна душа от меня ничего не узнает!… В могилу с собою унесу».
Цветанка застыла, вжавшись животом и щекой в благоухающую вязанку травы. В рассветной тишине поскрипывали колёса, и сердце воровки сжалось от грусти: что за горе-кручину носит в себе этот удалой молодец, смелый и добрый, к чужой беде отзывчивый и богатством не испорченный?
«Давно это было, – промолвил Соколко тихо. – Приезжал я в ваш город по торговым делам, да случилось мне встретить молодку одну – красавицу, каких поискать… Приглянулась она мне так, что хоть завтра жениться был готов без раздумий. Пошёл я свататься, у родителей руки её просить, а мне – от ворот поворот: просватана уж! А по её глазам всё видно: без любви её замуж отдают, по расчёту. У меня аж в голове помутилось, мысли лихие закрутились… Выкрасть её надумал – так она мне в сердце запала. Да и она мне знаки подавала, что по нраву я ей пришёлся. Но родителей своих ослушаться она не смела и меня отвергла. Ну, я неволить её не стал, уехал… Через какое-то время опять выпало мне сюда приехать. И что ты будешь делать! Снова свела нас с нею судьба… Замужем была зазноба моя, но никак дитя зачать не могла: муж староват оказался. Хоть и мог ещё кое-что, да плодов те дела уж не приносили. Не простой человек, знатный, в этом городе известный… Имя называть не стану, не обессудь. Позвал он меня к себе на обед – желал послушать новостей из чужих краёв, дальних стран… Ну, как водится, за столом он меня со своей супругой познакомил – а того не знает, что мы с нею уж знакомы давно. Сидит моя зазнобушка ненаглядная ни жива ни мертва, но в руки себя взяла и виду не подала, что видит меня не в первый раз. Заночевал я в доме того человека, а за полночь слышу: тук-тук… Отворил я дверь, а на пороге – супруга хозяина. Палец – к губам: тише, мол. Да так на шее моей и повисла. Не удержался я… Познал её. А следующий день – уезжать мне. Пока хозяин по делам в город отлучался, я с зазнобой моей в укромном уголке переговорил, второй раз её позвал убежать со мной… И второй раз она мне отказала. Тогда родителям была покорна, теперь в мужнином доме подневольной пташкой жила, но упорхнуть со мной не решилась. «Вкусила я с тобою счастье, – говорит она мне, – хоть и короткое, да видно, столько мне судьбой отмерено, с тем и смирюсь. Езжай, а я вовек тебя помнить буду. Так я решила, не обессудь». Решила она всё… А мне-то каково? Осерчал, уехал, дал зарок больше сюда не возвращаться – ни себе, ни ей сердце не бередить».
Соколко умолк на некоторое время: видно, всколыхнувшиеся воспоминания пробудили боль в старых сердечных шрамах. Слушавший его Стоян сперва не перебивал – ждал, когда тот продолжит, но молчание что-то затянулось.
«Мда, – вымолвил тогда отец Первуши, перекладывая вожжи в одну руку, а освободившейся почёсывая затылок. – Угораздило же тебя, друг, с замужнею бабой связаться… Ничего хорошего в том нет, морока одна…»
Соколко встряхнул русыми кудрями, вскинул лицо к светлеющему небу.
«Эхма, да какая ж она баба? Осьмнадцать годков ей только и было, когда уехал я, думая, что в последний раз мы с ней виделись. Тоненькая, как берёзка, а глазищи синие, будто плошки с водой, бирюзой толчёной посыпанные… Но я не до конца ещё рассказал. Слушай дальше. Зарёкся я сюда возвращаться, да только на два года меня хватило. Веришь ли – сердце не на месте, ноет и ноет… Не стерпел, приехал. Окольными путями разузнал, что нет уж в живых моей ненаглядной. Не ошиблось сердце – как чувствовало, что беда стряслась… – Соколко опять вздохнул, помолчал. – А случилось вот что. Ровно через девять месяцев после моего отъезда родила она дитя. Муж сперва думал – чудо свершилось, на старости лет мужская плодовитость к нему вернулась… А потом нашептал ему кто-то – уж не знаю, кто – что зря он обрадовался: не бывать плоду от засохшего дерева. Ну, он сор из избы сразу выносить не стал, да принялся по-тихому свою жену мучить и изводить. Терпела она, терпела, да однажды и решила вместе с дитём сбежать куда глаза глядят. Не кончилось это добром… Нашли потом в реке два тела… молодой бабёнки и ребёночка. – Голос Соколко задрожал, но тот овладел собой и закончил: – Ну, муж вроде как опознал свою супругу. Схоронили их… Вот так и вышло, что в третий мой приезд сюда мне только на могилку моей лады и моей доченьки удалось поглядеть, живыми их не застал. О том, что случилось, мне её служанка поведала: от чужих-то людей всё скрывали, понятное дело… Об одном только жалею, что силой её тогда не увёз, не выкрал».
Заря сочувственно слушала, разгораясь всё румянее, воздух стал зябким, пала роса – прозрачные капельки собрались на жёлтых цветках и серебристых листьях, уже потерявших своё мерцание.
«Нда, братец, – промолвил Стоян. – Кажись, знаю я, о ком ты говоришь… Кто этот самый муж. Вон оно, значит, как на самом-то деле было… А говорили – купаться пошла да утопла ненароком вместе с дочкой. Скверный он человек, муж её… А тебе да зазнобе твоей я не судья. Болтать тоже не стану, не беспокойся: сплетни – бабье дело. Ты как сейчас – женат аль холост?»
«Холостой я», – чуть слышно ответил Соколко.
«А чего так? Парень ты видный – собой хорош, богат… Любая за тебя с радостью пойдёт!»
«Мне любая не нужна, брат. Эх…»
«Зря ты так… Утешиться б пора».
