Вдруг я почувствовал испуг. Я ощущал все тот же покой, но он сгустился, стал почти подавляющим.
— Я вовсе не знал, — начал я, — что стремлюсь к чему-нибудь, — мои слова прозвучали глупо и тут же замерли. Я помимо своей воли оторвал взгляд от огня и посмотрел ей в глаза, как будто она притягивала меня.
— Не знали?
Помню, как меня захлестнуло чувство глубокой растерянности. Впервые я показался себе никчемным пустым человеком, мечущимся по миру, заключающим ненужные сделки с другими такими же никчемными, как и сам, людьми. И лишь для этого нас нужно кормить, одевать и до самой смерти окружать необходимым комфортом.
Я вспомнил свой собственный маленький домик в Вестминстере, выбранный после долгих размышлений и тщательно обставленный. Я подумал о своих картинах, книгах, коллекции фарфора, о двух своих слугах, которые в ожидании моего возвращения всегда поддерживали дом в идеальном порядке. До сего момента дом и все, что в нем было, доставляли мне великое удовольствие.
Теперь я начал сомневаться, имеет ли все это какой-нибудь смысл.
— И что же вы предлагаете? — спросил я Анну. — Чтобы я продал все, чем владею, и бросил работу? А что дальше?
Теперь, вспоминая наш краткий разговор, я не нахожу в ее словах никаких оснований для своего вопроса. Она намекала на то, что я к чему-то стремлюсь, я же, вместо того, чтобы ответить ей прямо, да или нет, вдруг спросил, не бросить ли мне все, что имею. Тогда значение происходящего не поразило меня.
Я чувствовал, что глубоко задет, что лишь несколько минут назад я испытывал только покой, а теперь был встревожен.
— Ваш ответ не может быть таким же, как мой, — сказала она. — Да и в своем я совсем не уверена. Но когда-нибудь я его найду.
«У нее, — думал я, глядя на Анну, — уже есть ответ — ее красота, ее сознание, ее безмятежность. Чего еще она может достичь? Может быть, она не чувствует удовлетворения, потому что до сих пор не имеет детей?»
В холл вернулся Виктор, а вместе с ним вернулась и атмосфера основательности и сердечности. Было что-то знакомое и успокаивающее в его старой куртке и брюках от вечернего костюма.
— Сильно подмораживает, — сказал он. — Я выходил посмотреть. Термометр опустился до тридцати,[4] ночь славная. Полнолуние, — он пододвинул свой стул к огню, преданно улыбнулся Анне. — Почти так же холодно, как и тогда на Сноудоне. Господи! — обернулся он со смехом ко мне. — Как я мог позабыть! Я ведь не говорил тебе, что Анна все-таки снизошла до похода в горы со мной.
— Ничего не говорил, — ответил я, пораженный. — Мне казалось, она была настроена против гор.
Я взглянул на Анну и заметил, что глаза ее сделались удивительно пустыми, без всякого выражения. Я инстинктивно почувствовал, что ей не понравилась тема, но Виктор, не замечая этого, продолжал болтать:
— Вот темная лошадка. Она понимает в скалолазании не меньше моего. Все время была впереди, и я даже потерял ее.
Он продолжал полушутя-полусерьезно описывать каждый шаг восхождения, которое я счел до крайности опасным, так как совершали они его поздней осенью.
Погода в начале путешествия обещала быть хорошей, но к середине дня изменилась: послышался гром, засверкали молнии и, наконец, налетел снежный буран. На спуске их застала темнота, и им пришлось заночевать на склоне.
— Я никак не могу понять, как же я ее потерял, — говорил Виктор. — Все время она была со мной и вдруг пропала. Знаешь, эти три часа были не лучшими в моей жизни — кромешная тьма, почти что буря.
Пока он говорил, Анна не проронила ни слова, она совершенно ушла в себя и сидела неподвижно. У меня же на душе было тревожно, и мне было не по себе, хотелось, чтобы Виктор наконец замолчал.
Чтобы поторопить его, я сказал:
— Но как бы то ни было, вы спустились с гор невредимыми.
— Да, — согласился уныло Виктор, — около пяти утра, — но я совершенно промок и был порядком перепуган. Анна появилась из мглы совершенно сухая и никак не могла понять, отчего это я сержусь. Она сказала мне, что пряталась под скалой. Остается только гадать, как это она умудрилась не сломать себе шею. Я ей сказал, что при следующем восхождении проводником будет она.
— Быть может, — предположил я, взглянув на Анну, — следующего раза и не будет?
— Ничего подобного, — ответил Виктор, повеселев, — мы уже, должен сказать, горим желанием отправиться на следующее лето в путь. Альпы, Доломитовые Альпы или Пиренеи — еще не решили. Если пойдешь с нами, будет настоящая экспедиция.
Я с сожалением покачал головой:
— Очень хотел бы, но не могу. В мае я буду в Нью-Йорке и не вернусь домой до сентября.
— До мая много времени, — возразил Виктор. — Всякое может случиться.
Поговорим об этом поближе к весне.
Анна все так же молчала, и я спрашивал себя, как это Виктор не видит ничего необычного в ее сдержанности. Внезапно она пожелала спокойной ночи и ушла наверх. Было ясно, что разглагольствования о горах не доставляют ей удовольствие. Мне захотелось отругать Виктора.
— Послушай, — сказал я ему, — хорошенько подумай, прежде чем тащить Анну в горы. Я уверен, она этого не хочет.
— Не хочет? — удивился Виктор. — Но она сама это предложила.
Я уставился на него:
— Правда?
— Конечно. И знаешь, старина, она без ума от гор. Она их боготворит.
Наверное, это проснулась ее уэльская кровь. Я постарался рассказать о нашем похождении позабавнее, но тогда я был просто поражен ее мужеством и выносливостью. Должен признаться, что из-за этого бурана и страха за Анну я к утру был совершенно разбит. А она вышла из мглы, как дух из потустороннего мира. Спускалась же она по этой проклятой горе, словно всю ночь провела на Олимпе, а я тащился за ней, как ребенок. Необыкновенный человек. Ты ведь это понимаешь, да?
— Да, — согласился я. — Анна — удивительная женщина.
Вскоре мы поднялись в свои спальни. Я переоделся в пижаму, которую специально оставили перед огнем, чтобы согреть. На столике у кровати стоял термос с горячим молоком на случай, если мне не захочется спать. Ноги в мягких тапочках утопали в ворсистом ковре. Я снова вспомнил странную пустую комнату, где спала Анна, ее узкую высокую кровать. Поддавшись ребячливому и ненужному порыву, я отбросил с кровати тяжелое атласное одеяло и, прежде чем лечь, широко распахнул окно.
Но беспокойство терзало меня, и я не мог уснуть. Камин почти потух, и холодный воздух проник в комнату. Я слышал, как мои старые дорожные часы отмеряли течение ночи. В четыре мне стало невмоготу, и я с благодарностью вспомнил о горячем молоке. Но прежде, чем его выпить, я решил пойти еще на одну уступку и закрыть окно.
