Марго в который раз убедилась, что Андрэ как любовник куда лучше, зато с Филиппом веселее.
— Недельки полторы я поработаю, — потягиваясь, говорил Филипп, — а потом почитаю. Это все пока наброски. Не обидишься, если буду работать у себя? А ты приезжай ко мне в гости.
— Ты всерьез, что ли, с женой развелся? — полюбопытствовала Маргарита.
— Всерьез, — кивнул Филипп. Ему хотелось, чтобы Марго оценила, на какие жертвы он идет ради нее, сколько женщин за него держится! — Я же обещал тебе, что ты никогда в жизни ее больше не увидишь, так и будет, — веско добавил Филипп, слегка выпятив подбородок, чтобы придать своим словам еще больше значимости.
— А когда ты напишешь свою пьесу? — спросила Марго. — К следующему сезону?
Филипп задумался, стал прикидывать.
— Знаешь, если хорошо пойдет, то, может, к весне и закончу.
— А мадемуазель Тампл позвони заранее, чтобы она подыскала нам режиссера. Надеюсь, с ней ты не поссорился?
Филипп неопределенно хмыкнул.
— Если поссорился, немедленно помирись, — энергично распорядилась Марго, — ты же знаешь, что я ей симпатизирую. А мы с Андрэ... Ты видел Андрэ сегодня, как он тебе?
— Отличный парень, — одобрил Филипп.
— И я так думаю. Так вот, мы с Андрэ ее бы сыграли. Представляешь? Прийти в театр со своей пьесой, здорово, а? Только свяжись заранее с мадемуазель Тампл.
Филипп задумался: стоит ли привлекать Санди? Она мигом догадается, что пьеса о ней — двойная жизнь, цинизм, коварство. Может обидеться, подстроить Марго какую-нибудь каверзу. С другой стороны, если возьмется, то никто лучше нее не подберет режиссера. Так что стоит рискнуть.
— Да, наверное, позвоню заранее, — наконец согласился Филипп. — Может, даже через недельку и позвоню. Прощупаю почву.
Утром Марго ушла на очередную репетицию, а Филипп отправился к себе. Посреди комнаты по-прежнему валялась сумка, по-прежнему вокруг был порядок, а на столе пуховым покрывалом лежала пыль, но ничего похожего на тоску он не почувствовал. Наоборот, с наслаждением избавился от надоевшего костюма, надел просторную домашнюю рубашку, свои замечательные тапочки, наварил целый кофейник ароматного крепчайшего кофе и поставил его рядом с пачкой сигарет на стол, который столько времени простоял сиротой. Бережно вытерев пыль со старушки-подружки, Филипп обмахнул бумаги, книги и, задымив «голуазом»,
принялся торопливо стучать, поглядывая в окно, где так же торопливо стучал осенний дождь. Ему было хорошо, уютно. Ему работалось.
— Надо будет позвонить, Санди, — бормотал он, — непременно позвонить.
Дни Санди были похожи на пестрые осенние листья. Или на рубище из всевозможных заплат, кому какое сравнение больше нравится, улыбалась она про себя. Телефонные звонки, встречи, посетители, а она иголка, сшивающая чужие судьбы. Вот и на судьбе Филиппа сделала несколько стежков. Если он опомнится, бросит валять дурака, то наверняка напишет еще много интересного.
Невольно Санди частенько вспоминала о нем. Как он там? По-прежнему суетится? Она не хотела его обижать, а он все-таки обиделся. И, по своему обыкновению, хотел обидеть и ее, но не получилось. Все к лучшему. Лишь бы работал.
В этот день она торопилась справиться с делами побыстрее и освободиться пораньше. Элен с Сержем пригласили ее на новоселье. Наконец-то Элен сочла, что в ее доме все в порядке, и решила созвать друзей.
Санди купила цветы и милый пустячок для дома, чтобы хорошо жилось на новом месте. Расцеловалась с Элен, с Сержем, одобрила квартиру — светлая, просторная, со старой не сравнить! Хотя, когда жили рядом, виделись чаще.
Вся компания была уже в сборе и обменивалась новостями. Санди с любовью смотрела на оживленную сияющую подругу — Элен похорошела. А какая хозяйка!
— Ты цветешь, — улыбаясь, сказала Санди.
— У меня потрясающая новость! Я жду ребенка!
Санди бросилась обнимать подругу, приговаривая между поцелуями:
— Поздравляю! Какая же ты молодчина!
— Да-а, чуть не забыла! — спохватилась Элен.
— Может, тебе будет интересно? Картина моего кузена Поля будет на выставке.
Лицо Санди стало таким напряженным, что Элен поняла: Поль безнадежно утонул в глубинах памяти и извлечь его оттуда почти невозможно.
— Помнишь, я летом давала тебе рукопись? Депрессия, провинция, помнишь?
Санди закивала: да, да, конечно, помню. Она уже совладала с собой и улыбалась.
— У него, похоже, опять какие-то неприятности. Но какие, понятия не имею. В общем, если любопытно, приходи. Открытие выставки завтра, в половине восьмого, в зале Сен-Мартен.
— Спасибо, Элен.
Что с Полем? Что? Неужели что-то плохое? — стучало у Санди в висках. Недаром все последние дни мне было так больно. Нет, на вернисаж я не пойду, схожу на выставку послезавтра и все пойму по картине. Если Полю плохо, я просто поеду в Валье, вот и все.
По дороге домой Санди не переставала повторять: все хорошо, Поль! Ты слышишь? Я с тобой. Все хорошо. Все очень хорошо!
Весь следующий день Санди старательно отвлекала себя работой: в издательстве добросовестно обсудила двадцать три пункта договора с начинающим автором, отговорила перезрелую примадонну от самоубийства из-за коварства постановщика и отправилась домой.
На следующий день все валилось у нее из рук и, промаявшись в офисе часа три, она побежала на выставку.
Вошла в зал и невольно оробела. Круги, кубы, цветовые пятна замельтешили перед глазами. Санди давно не бывала на выставках и успела забыть, что не любит современной живописи, не любит механистичности, гротеска, нарушенных пропорций — плодов искаженного стрессами сознания. Да и абстракций, пожалуй, тоже. Хотя иногда в них что-то есть. Что-то музыкальное.
И перед каждой картиной, которая ей не нравилась, Санди с невольным испугом думала: а что, если под ней стоит имя Поля Кремера? Что, если с ним действительно плохо? Если у него срыв? Все эти полотна казались ей интересным материалом для психолога. Если Поль тоже пишет такие картины, то его нельзя бросать ни в коем случае. Она будет с ним рядом. Они вместе будут выбираться из липкого тумана безнадежности, закомплексованности, амбиций. Она не отдаст его в лапы неврастении.
Внезапно внимание Санди привлек летящий прямо на нее бык — сгусток страха, отчаяния и злобы. Животной силы и ярости. А перед ним черной черточкой — человек. Невесомая, почти неощутимая, но все-таки преграда, единственно возможная. Вот-вот, именно так она и встанет, именно так. Человек против неистовой силы разрушения. Чем больше вглядывалась Санди в эту картину, тем символичнее она ей казалась. Именно таким ей и виделся двадцатый век, ополчившийся на все человеческие ценности. Именно так и должен выстаивать каждый. Она наклонилась и прочитала: Мишель Пелетье. Имя художника ничего ей не сказало, но картина понравилась. Очень.
