Гончарная мастерская встретила её гулкой пустотой. Основная работа приходилась на тёплое время года, ведь глину в мороз не очень-то добудешь. Запасы с осени, видно, кончились, и глухонемой мастер Ваба валялся дома на печи, проедая свою летнюю выручку. Увешанная коврами комната оказалась запертой, и Цветанка побежала под снегопадом в корчму, надеясь найти Ярилко или Жигу там.
И не ошиблась. В тошнотворном и тёплом зловонии она протолкнулась к знакомому столу и встретилась с мутновато-угрюмым взглядом атамана. И он, и казначей Жига пережили мор, и Цветанке думалось: почему смерть щадит всякую шельму, а невинных забирает? Почему Ива, а не Ярилко?
Жига налил ей кружку хмельного, а Ярилко спросил:
«Чего тебе, малец?»
Это прозвучало не очень-то приветливо: выпив, Ярилко часто бывал не в духе – чаще, чем по трезвости. И зачем пил, спрашивается, если веселья не прибавлялось? Цветанка ради соблюдения приличий присела к столу и отхлебнула отдававшую кислой квасиной бурду из предложенной ей кружки.
«Ссуда мне надобна, – сразу перешла она к делу. – Не везёт мне что-то, удача отвернулась. Даже дров купить не на что».
«А я тут при чём?» – хмыкнул Ярилко, отрывая зубами мясо с блестящей от жира косточки.
«Как – при чём? – опешила Цветанка. – Знамо дело: как член братства имею право просить о поддержке. Тугие времена настали».
«Они у всех сейчас тугие, – с набитым ртом ответил Ярилко. И, бросив через стол несколько серебряников, добавил: – Вот, купи себе вязанку дров».
Монеты покатились по столешнице: какие-то наткнулись на препятствия в виде посуды, какие-то упали на поганый пол, а Цветанка поднялась, готовая швырнуть эту нищенскую подачку в лицо воровского атамана.
«Издеваешься?» – процедила она.
«Уж сколько могу, не обессудь, – поблёскивая холодной усмешкой в глазах, ответил Ярилко. – Времена трудные настали не только у тебя».
«Ну, ты и скотина, – плюнула Цветанка и, не желая здесь оставаться, устремилась к выходу. На ходу обернувшись, бросила: – Гляди, аукнется тебе!»
Зимний ветер остужал её разгоревшиеся от злости щёки, хлестал снегом, отрезвляя. Деньги в котле всегда были, их не могло там не быть! Просто Ярилко – жила и жмот, чья сытая рожа выдавала лжеца с головой: никаких «тяжёлых времён» он сейчас не испытывал. Ненависть горела багровой раной, взывая: отплатить, наказать гада немедля! Но как? Не видя возможности проучить атамана, Цветанка задыхалась.
«Эй! – окликнули её. – Обожди-ка».
Её догонял Жига – в тулупе нараспашку, между полами которого виднелась засаленная на животе рубаха.
«Не серчай, братец, – поравнявшись с Цветанкой, ласково и чуть заискивающе сказал он. – Не в духе атаман, с кем не бывает спьяну? Проспится – усовестится, пожалеет, что тебя обидел. Вот, возьми, тут тебе и на дрова, и на выпивку, и на яство…»
В ладонь воровки, звякнув, упал кошелёк, приятно оттянув её вниз тяжестью денег. Тяжесть эта обещала благополучие и сытость на весь остаток зимы, не меньше.
«Ссуда вечная – можешь не возвращать, – хитровато-благодушно сощурился Жига. – Считай – от меня дар».
С чего бы это такая щедрость? Настороженный зверёк внутри у Цветанки повёл ухом, а серый свет зимнего дня сочился сквозь бахрому снежинок на ресницах. Однако тяжесть кошелька быстро окутала сердце теплом и обезболила тревогу о будущем, и домой Цветанка шла изрядно повеселевшая. Гордость? О какой гордости могла идти речь, когда дома её ждали полторы дюжины голодных ртов? Едва зайдя во двор, Цветанка тут же попала под обстрел: один снежок ударил её в плечо, другой чуть не сбил шапку с головы, а от третьего она с пробудившимся проворством увернулась. Юркнув в дом, она стащила шапку и встряхнула отросшими до плеч волосами. Жизнерадостность ребят не давала унывать и ей. И что же с того, что утром они не завтракали? Вывалявшись в снегу с головы до ног и позабыв о голоде, они вдохновенно вели «битву», пламенно-румяные и весёлые, и мертвящий мороз отступал под жарким напором их игры. Они строили из снега целые крепости, которые брали приступом, разрушали до основания и возводили вновь. Где уж тут найдётся место горю! А за столом тем временем сидела хозяйственная Берёзка, кропотливо перебирая пшено для каши. Тонким пальчиком она прижимала негодное зёрнышко и выводила из кучки, так что со стороны казалось, будто она играет сама с собой в какую-то странную игру.
«Мало уж крупы осталось, – вздохнув, поделилась она своей тревогой с Цветанкой. – Ещё на одно варево – и всё, нечего будет кушать. И мышей в чулане развелось – страсть! Надо бы кота где-то добыть, а то сожрут они все наши припасы…»
Цветанка ласково подёргала её за тонкую мышасто-русую косичку.
«Ты моя умница, помощница… Всё верно говоришь. Кота я попробую достать».
Она помогла Берёзке поставить в печку огромный тяжёлый горшок, а та вдруг зарделась ярче предгрозовой зари и потупила глазки. Цветанка обеспокоилась: ещё не хватало ей тут влюблённых малолеток… Нет, серьёзно! Окаменевшая трещина на сердце была слишком хрупкой, чтобы подвергать её очередным испытаниям любовью. Живое – зарастает, рубцуясь, а вот каменное не заживает, только трескается и крошится, кровоточа изнутри и сочась болью. И Цветанка предпочла присоединиться к ребячьим играм во взятие снежной крепости: это временное возвращение в детство отогревало душу и позволяло ненадолго забыть об окаменевшем участочке сердца, кровоточащем по-взрослому.
Запасы дров и съестного они пополнили в ближайшие дни. Бродя по улицам, Цветанка услышала дикий мяв и ор: три бродячих кошака – рыжий, полосатый и пятнистый – нападали сообща на чёрного. Худющий, с грязной свалявшейся шерстью, он явно был в проигрышном положении, но бодрился: выгибал спину, шипел, скалился – одним словом, всеми силами старался показать, что не лыком шит. Но очень уж жалким, слабым и изголодавшимся он выглядел, чтобы Цветанка поверила в его победу. Несколькими твердокаменными снежками она спугнула злобную троицу нападающих, и те убежали, а чёрный, как будто понимая, что его защищают, остался – только приник животом к земле, сжавшись в комок.
«Ну что, бедолага? – спросила Цветанка, садясь около него на корточки. – Чем это ты им не угодил?»
Кот, устало щурясь, подрагивал. Шерсть у него была угольно-чёрной, без всякого коричневого отлива, а глаза – словно блюдца с мёдом.
