Холл был не слишком большим, зато широким и потому весьма вместительным. Рядом располагалась туалетная комната. Деревянная дверь из холла вела в гостиную-кухню-столовую. Дальше — еще один небольшой коридорчик с ванной комнатой и спальня. Все было сделано аккуратно и красиво. Гладкий деревянный пол, совершенно ровные, оклеенные тяжелыми обоями стены. В общем-то, придраться совершенно не к чему. Только вот сама Людмила вряд ли бы стала создавать что-то подобное: все в бежевом и мягко-коричневом. Даже глазу зацепиться не за что. Вообще, в ее понимании коричневый был цветом депрессии, но об этом она решила помолчать, высказавшись только о достоинствах технического исполнения.
— Так тебе нравится? — Юра с нетерпением заглянул ей в лицо, ожидая комплиментов.
— Ну да, конечно, нравится.
— Ты знаешь, для меня это очень важно. Ты будешь смеяться, но я строил и ремонтировал квартиру для тебя, — выпалил он. В воздухе повисла тяжелая пауза.
— Что?! — Людмила пришла в себя через несколько секунд и попыталась не слишком показать свое изумление. — Слушай, ну это совсем как-то не смешно. Мы же с тобой, кажется, со всем определились, все для себя решили. Что значит «для меня»?
— Чтобы мы могли встречаться. — Юра помолчал. — Или лучше — вместе жить. Ты знаешь, что бы ты ни делала и что бы ни говорила, я всегда, всю жизнь буду считать тебя своей. Собственностью.
— Неплохо! — Люда даже поперхнулась от подобного признания. — А мне что с этим прикажешь делать?
— Да делай что хочешь. — Юра отвел глаза от лица Людмилы и стал безучастно смотреть в окно, за которым раскинулся парк. — Все равно от тебя в данном случае ни черта не зависит.
Люда оцепенела и не могла понять, как ей быть: то ли обратить все в шутку, то ли просто извиниться и побыстрее сбежать, пока все не обернулось очередной, никому не нужной глупостью. В результате получилось нечто среднее.
— Юр, а ты уверен, что есть смысл подогревать вчерашний суп? — Она хотела сказать это с улыбкой, весело и непринужденно, но получилось совсем наоборот: мрачно и абсолютно серьезно. Люда уже пожалела о вырвавшихся словах, которые прозвучали до крайности бестактно.
— Ты знаешь, а для меня суп никогда не остывал. — Он не придал значения тому, как она это сказала. Притянул ее к себе и сжал с такой силой, будто стремился утолить свою страсть одним-единственным объятием.
Вырываться было бесполезно — так крепко он ее держал. Что ж это такое получается: пока они были любовниками и Людмила всей душой стремилась стать его собственностью, Юра не говорил подобных слов, не признавался в любви, не стремился владеть ею безраздельно и вечно. А теперь неизвестно зачем, когда все безвозвратно ушло, пытался удержать ее ускользающую тень. Людмила знала себя: если она не любила, не пылала всепоглощающей страстью, мужчине могла достаться только тень. И поэтому не будет безумств, не будет ярких фантазий и эротических снов наяву. Не будет радости до порхающих бабочек в животе от встречи. Не будет восточной покорности, поклонения господину. Не будет желания доставить мужчине такое удовольствие, чтобы он помнил о нем всю оставшуюся жизнь. Как мечтала Людмила, чтобы все это было в ее жизни! Только вот судьба все время диктовала свои условия: любовь испарялась, страсть таяла, оставалась тень. Те, кто когда-либо встречался с ее тенью, уставали искать ее саму: яркую, чувственную, прежнюю. Они становились печальны и говорили: «Ты изменилась. Ты стала другой. В тебе нет прежней радости. Ты не делаешь безумств». Людмила молчала. Она знала, что в глубине души пока еще остается собой, но только для любви. Только где же любовь эту взять? Как возродить ее из пепла ошибок, обыденности и раздражения?
Юра был не в силах ее отпустить. Он больше не думал о прошлом или о будущем. Он жил этим мгновением, тем настоящим, которое, как теплый пушистый плед, отгородило его от времени, от ненужных размышлений. Руки его ожили. Они ласкали тело Людмилы, повторяя его контуры, словно пытались укутать этим пледом с головы до ног. Она стояла неподвижно. В голове метались бесчисленные фразы, ни одну из которых она так и не решилась произнести, — боялась обидеть. Молчание было расценено как согласие. К движению рук прибавились поцелуи — нежные прикосновения губ и языка ко всему, до чего они способны были дотянуться. Людмилу не охватывал былой восторг от его ласк и от сознания того, что финал неизбежен. Уже сейчас она знала, что он не принесет былого блаженства и безумной дрожи сладострастия, как прежде. Люда устала думать. Все и так было слишком глупо. Но оттолкнуть Юру и нанести тем самым смертельную обиду она не решилась.
Юрий становился настойчивым. На ее слабую попытку сопротивляться он ответил силой. Когда-то такой подход ее невероятно возбуждал. Теперь — нет. Но она прекратила борьбу и приняла его касания. Людмила насильно выбросила из головы все мысли до последней и погрузилась в воспоминания о прежних ощущениях, о былой отзывчивости ее ныне молчаливого тела. Он четко почувствовал ее состояние и, словно боясь упустить драгоценный миг, стал торопливо, одну за другой, стягивать с нее и с себя все вещи, разбрасывая их вокруг…
Людмила подъезжала к офису по запорошенным снегом переулкам и страшно злилась на себя. В голове вертелось всего несколько слов, одно из которых было «дура», другое значительно хуже. Обиднее всего казалось то, что вернуть свои чувства к Юре она была уже не в силах, а продолжать эти внезапно возродившиеся «игры с тенью» физически не могла. Все это не имело права называться любовью. Это могло быть только суррогатом, подменой понятий, бессмысленной и никому не нужной игрой. У нее попросту не оставалось уже времени на глупые спектакли. «Еще каких-то лет пять-семь — И занавес столетью. Еще каких-то пять-семь лет, — Двух тысяч лет как нет». Строки всплыли в сознании сами собой. Так оно и есть. Людмила вдруг до боли остро прочувствовала то, о чем говорилось в этих стихах. Хорошие стихи, жалко — не ее. Она наморщила лоб, пытаясь вспомнить, когда же они были написаны. Сама она тогда была студенткой, а Эмилия Анваровна Тайсина, автор строк, — преподавателем философии, профессором. И было ей тогда примерно столько же, сколько Людмиле сейчас.
От всех этих подсчетов, от самих строк, от осознания содеянного Людмиле Сергеевне стало невыразимо тошно. В свой кабинет она заходила с таким выражением лица, что Леночка — ее помощница — с перепугу и от неожиданности на дежурное «Привет» начальницы ответила «п-п-привет», что было категорически невозможно. И моментально испугалась еще больше. Людмила Сергеевна ничего не заметила. Леночка засуетилась. Спросила, не надо ли чего, не принести ли кофе. Получив отрицательный ответ, девушка молниеносно спряталась за собственным рабочим столом и затихла.
