Адам покосился в зеркало и подмигнул себе. Странная штука эти женские признания! Особенное удовольствие доставляют! Никогда не надоедает слушать их, внимать им…
Хорошо, что он обнаружил ошибку. Надо переписать послание Пшеславскому на другой листок. С таким прелестным письмом жаль расставаться, приятно будет перечесть эти слезные мольбы в унылую минуту.
Так… но теперь, значит, открыт путь Дашкевичу? Интересно, знает ли он, что обожаемый столькими прекрасными дамами друг его получил фактический отказ? Нет, едва ли. Для Дашкевича и всех прочих внезапное исчезновение Адама из дома Янишей будет означать только одно: поэт решил наконец поехать в Петербург, куда давно уже собирался. По этому поводу у него нынче же назначен прощальный ужин в компании друзей-поэтов.
Дашкевич, если хочет, может теперь приударить за освободившейся невестой приятеля. А в утешение Каролине Мицкевич пошлет маленькое прелестное стихотворение, которое даст ей понять, что ее покинутый возлюбленный продолжает надеяться на лучшее:
Когда пролетных птиц несутся вереницы.
От зимних бурь и вьюг и стонут в вышине.
Не осуждай их, друг! Весной вернутся птицы.
Знакомым им путем к желанной стороне.
Но, слыша голос их печальный, вспомни друга!
Едва надежда вновь блеснет в моей судьбе.
На крыльях радости промчусь я быстро с юга.
Опять на север, вновь к тебе!
Ужин-мальчишник прошел превесело. Друзья поднесли Мицкевичу на память вызолоченную серебряную стопку, вокруг которой были награвированы имена участников прощального банкета.
В Петербурге Мицкевич хлопотал об издании своих произведений – вслед за только что вышедшим «Конрадом» готовился двухтомник стихов, – а также о получении заграничного паспорта. Ему помогали в этом Жуковский, Голицын, княгиня Зинаида Волконская, которая тоже перебралась на некоторое время в Петербург. Писал управляющему 3-го отделения фон Фоку и Пушкин, который хорошо знал, как мечтает друг-поэт уехать в Дрезден, а оттуда в Италию или, может статься, в Париж, смотря по обстоятельствам.
Среди хлопот Мицкевич почти не вспоминал о своих московских разочарованиях, однако нашел все же время черкнуть несколько строк Дашкевичу: «Как идут твои кампании? Ты должен прислать мне подробный рапорт. Но от Мясницкой крепости прочь! Еще моя осада не снята, и кто знает, не предприму ли я новый штурм…»
Разумеется, он знал, что никогда этого не сделает. Ведь в Петербурге его догнало второе письмо Каролины:
«Прощай, мой друг. Еще раз благодарю тебя за все – за твою дружбу, за твою любовь.
Я поклялась тебе быть достойной этой любви, быть такой, какой ты этого желаешь. Не допускай никогда мысли, что я могла бы нарушить клятву – это моя единственная просьба к тебе. Жизнь моя, возможно, будет еще прекрасна. Я буду добывать из глубины моего сердца сокровищницу моих воспоминаний о тебе и с радостью буду перебирать их, ибо каждое из них – алмаз чистой воды.
Прощай, мой друг!»
Прочитав это, Адам не без облегчения кивнул. Приятно иметь дело с людьми, которые умеют облекать свои страдания в слова, да еще столь витиеватые! Это значит, что страдания не так уж сильны и душа уже смирилась с ними.
Он вспомнил, что при первом знакомстве княгиня Волконская рекомендовала ему Каролину как подающую надежды, одаренную поэтессу. Ну, коли так, этой девочке не грозит смерть от разбитого сердца. Она всегда, всю жизнь станет вдохновляться собственными страданиями, научится извлекать из своих кровоточащих ран благовонное миро для собственного поэтического творчества. Ей всякое лыко будет в строку, как выражаются русские.
Очень удачное выражение!
Ну что же, Мицкевич может вздохнуть свободно и чувствовать себя вновь вольной птицей. Единственное, в чем вправе его упрекнуть Каролина, так это в том, что он был избыточно деликатен и не причинил ей еще больше страданий, дабы она возмечтала о смерти, потому что катарсис – наилучший фундамент для поэтического вдохновения…
Однако пан Адам напрасно упрекал себя в переизбытке деликатности. Киприан Дашкевич, которому он так великодушно предоставил возможность вволю поухаживать за Каролиной Яниш, ринулся в этот омут воистину с головой – и утонул в нем. Он не знал, почему Мицкевич получил у Янишей отказ: по прекраснодушию своему счел, что Каролина разочаровалась в нем, а значит, сердце ее свободно. Он сделал предложение. Каролина немедленно зарыдала (раны ее души еще кровоточили):
– Ах, как вы глупы! Да коли я, чтобы не утратить милостей дяденькиных, должна была отказать Мицкевичу, как вы могли подумать, что я предпочту вас?!
Так Киприан узнал, что он на весах сердца своей возлюбленной тянет куда меньше медной полушки. Он перенес бы, пережил весть о том, что у него появился новый счастливый соперник, как – с болью, но стойко – переносил успехи Мицкевича. Но такая откровенная меркантильность обожаемого существа разорвала ему сердце.
Киприан был мечтатель. Он не знал и знать не хотел никаких практических резонов. Дело ведь было не только в том, что деньги боялась потерять Каролина. Этого боялось все семейство Янишей, для них это был вопрос если и не жизни и смерти, то, во всяком случае, безбедного существования. А может быть, все-таки жизни и смерти…
В любом случае Киприан не стал отягощать себя лишними размышлениями, а предпочел взять на душу грех. Он вернулся на квартиру, которую снимал неподалеку от Мясницкой (недавно переехал сюда, чтобы быть поближе к Каролине), достал старый дуэльный пистолет, почистил его – и пустил себе пулю в лоб.
Ох, бедная Каролина!..
Один соискатель руки исчез, другой наложил на себя руки. Ей не позавидуешь, девушке, стоящей на пороге жизни, но уже растоптавшей сердца двух искателей ее руки!
Немедленно общественное мнение обратилось против нее. Реденький, но все же имевший место быть рой поклонников, реявший вокруг нее, тотчас рассеялся, и лишь несомненные успехи Каролины на литературном поприще создавали ее имени славу благоприятную. Да, Мицкевич правильно оценил эту натуру, этот характер: Каролина сумела извлечь из своих бед и страданий наивысшую пользу, какую только может извлечь поэт, – развести из них костер для своего творчества. Не зря ведь значение слова «катарсис» – очищение огнем сильнейшего потрясения…
О вспомни, друг, меня, когда сиянье.
Над краем неба Веспер[3] разольет.
Когда твоя душа в очарованьи.
И радости – забудет жизни гнет.
В миг одиночества, в цветеньи сада.
В лучах заката, в нежном полусне.
Когда души коснется сна прохлада.
Друг, вспомни обо мне!
О вспомни, друг, меня – лишь без усилья.
Раскинет ночь волшебный полог свой.
И вольно дух свои расширит крылья.
Наполнив грудь священною тоской.
Ты понял ли сейчас, что все земное.
Там будет жить, в небесной вышине?
В такую ночь, в пленительном покое.
Друг, вспомни обо мне!
Стихотворение это было написано 27 июня 1827 года, в минуту, когда к Каролине подступила тоска воспоминаний по Адаму. Это случалось, конечно, часто, особенно когда он вдруг присылал папеньке какое-нибудь светское, ни к чему не обязывающее послание. И как отрадно было представлять, что это – попытка к сближению с ней, воображать его страдания по ней. Ну в самом деле, не может же он не страдать хоть немножечко! Каролина пыталась вообразить себе, что чувствовал он, уезжая от нее, как мучился, как ревновал, предоставляя ее другим мужчинам, которые, разумеется, должны были все как один броситься на осаду этой крепости…
