— Марш мира стартует в самом начале лета в Сан-Франциско, он проходит через страны Северной Европы — Швецию, Норвегию, заходит в Великобританию и завершается в Париже. Все расходы берут на себя фонды, которые поддерживают самых обыкновенных людей в борьбе за мир.
— Это будет поход с рюкзаками и палатками, — слушала Натали, и глаза ее загорались азартом. — Не забудьте надувные матрасы, — говорила Агнес и подмигивала. — Уверяю вас, пригодятся.
У каждого времени, как теперь прекрасно понимала Натали, есть свои игры и азартные игроки. Было время, когда по дорогам с рюкзаками за спиной и надувными матрасами бродили хиппи, они топали по асфальту и проселку в поисках свободы. Потом, с такой же примерно амуницией, пошли по свету в поисках в общем-то того же самого другие. Они называли себя «гражданами мира», не признающими никаких границ для благородной цели. В Марше мира участвовал один такой, он даже сменил имя и фамилию, сделал себе паспорт, в котором написано: «Малютка Миров». Этот здоровенный мужик был, как полагала Натали, немного не в себе, и она убегала от него, едва он делал шаг в ее сторону.
Но кто бы мог подумать, что именно он поможет ей оказаться в объятиях Бьорна Торнберга?
Однажды Натали резко повернулась, желая избавиться от Малютки, который махал ей рукой и, что-то крича, направлялся к ней. Она пустилась наутек, споткнулась и… уткнулась в грудь могучего блондина.
Этот швед не покушался на ее внимание, он просто раскрыл перед ней руки, иначе Натали шлепнулась бы на землю. Он заметил, что шнурок на ее кроссовке развязался и зацепился за пень…
Думала ли тогда Натали, что эти женщины и мужчины из разных стран на самом деле считают, что своими выступлениями уберегут мир от угрозы ядерной войны? Сама она принимала все на веру, не анализируя, потому что ее мысли были заняты совершенно другим — среди разношерстного сборища обнаружился потрясающий Бьорн Торнберг. А если бы не было никакой угрозы миру на планете, то она никогда бы его не встретила. Никогда.
— Атомным бомбам — нет! — скандировала Натали вместе со всеми.
И, стоило ей подумать о том, что ее голос сливается с голосом Бьорна, у нее в животе становилось горячо. И не только в животе… Натали знала, что с ней происходит, у нее был некоторый опыт с мальчиками…
Когда они шли по дорогам с рюкзаками, Натали казалось, будто все это с ней уже было. И горячий сухой ветер в лицо, и пыльные кроссовки, и горные пики на горизонте, запах костра, аромат диких цветов… В общем-то она не ошибалась на сей счет, хотя, по правде сказать, считается, что человек не помнит себя в младенчестве. Вскоре после рождения Натали ее мать рассталась с ее отцом и ушла от хиппи.
Но Натали продолжала настаивать на своем, она говорила самой себе, что помнит и пыль на проселке, и громкие крики, и сладковатый запах курений… Более того, она помнила и другое — свое рождение. Ей казалось, она не забыла, с каким трудом пробиралась сквозь родовые пути своей матери в этот мир. Ей было больно, душно, страшно. Ей не хотелось покидать уютную материнскую утробу, в которой так хорошо и надежно. Но об этом Натали никогда никому не говорила. Да кто ей поверит?
А потом, много лет спустя она узнала от Агнес, что и она тоже верит, что человек способен помнить себя в материнской утробе, как и собственное рождение. Это сидит у него в подсознании, и только умелому психотерапевту под силу вызволить подобные воспоминания…
Мать Натали покинула поселение хиппи не только с ней, но и с новым мужем, сыном родителей еще более обеспеченных, чем она сама. Они стали добропорядочными буржуа, мать родила еще троих детей, они живут в Вашингтоне, в причудливом доме, архитектура которого, как теперь понимала Натали, навеяна архитектору психоделическими видениями. Архитектор, друг нынешнего мужа матери, наверняка принимал ЛСД, когда проектировал дом, потому что более странного жилища Натали никогда не доводилось видеть.
Но при всей странности дома в нем было что-то завораживающее, похожее на сон. Натали чувствовала это на себе всякий раз, приезжая туда. Она спала в своей комнате, подвешенной, словно корзина, между этажами, в стеклянный потолок лился звездный свет, а внизу, казалось, лежит большой город, потому что в пол холла, который просматривался через прозрачный пол ее спальни, были вделаны желтые и красные светильники. Натали казалось, будто она парит между небом и землей.
Офис нотариальной конторы, которую новый муж ее матери пристроил к дому, выстроен в ином стиле — это классический вариант делового учреждения, он не должен вызывать у клиента никаких чувств, кроме уверенности и надежности.
Мать надеялась, что Натали со временем войдет в семейный бизнес, но девочка поехала учиться экономике в Беркли. Жизнь Натали повернулась совсем по-другому…
Натали "наконец встала из-за стола, прерывая пляску мыслей в голове, и направилась к выходу.
Могла ли она и на сей раз спорить с Агнес Морган? Натали казалось, что кто-то невидимый, но сущий соединил их жизни и им никуда не деться друг от друга. Как будто только Агнес дано знать и чувствовать, в какой момент следует произойти переменам в жизни Натали Даре.
Глава четвертая
Брачные танцы
В Йокмокк, который расположен как раз на Северном полярном круге, пришла весна, а это значит, что Бьорн Торнберг, как обычно в это время, отправляется наблюдать за нерестом лосося.
Он давно оставил карьеру школьного учителя — Бьорн после окончания Стокгольмского университета преподавал английский язык в саамской школе, а теперь служил управляющим саамскими школами и занимался рыбным бизнесом.
Небольшая рыболовецкая компания, в которую вложены его деньги и которые уже увеличились в несколько раз за эти годы, ловила лосося и продавала его — весьма успешно — стокгольмским ресторанам.
Бьорн проснулся на рассвете, поднял жалюзи в спальне своего домика и удовлетворенно улыбнулся — третий день идет дождь. Идет упорно, настырно… Наверняка многие в поселке недовольно морщатся — опять дождь… Но только не он.
Если зарядят сильные дожди, то обычно после них вода в северных речках поднимается, стаи лосося энергично устремляются из моря в реки.
Обычно лосось идет двумя рядами, выстроившись клином, похожим на журавлиный. Стоило Бьорну представить эту картину, как у него сильно сжалось сердце. Это зрелище всегда вызывало странные ассоциации — иногда ему казалось, что именно такое чувство заставляет его ждать весну с особенным нетерпением. Более того, когда Бьорн смотрел на осеннее небо и видел улетающих на зимовку журавлей, он не ощущал острой тоски даже от их надрывного тоскливого курлыканья, способного разорвать сердце, потому что видел совершенно иную картину — клин лосося почти на поверхности прозрачной реки.
