Дарёна шмыгала носом. Тесно придвинувшись к подруге и обняв её, Цветанка ласково зашептала ей на ухо:
«Я отдала его, потому что у неё это… как его? Припадки. А ожерелье помогает их снимать. Вот я и подарила ей его. Дело благое – почему бы нет?»
На сей раз Дарёна не оттолкнула Цветанку и не попыталась вырваться из её объятий. Утерев покрасневший от слёз носик пальцем, она проговорила:
«Это ожерелье было очень дорого тебе… Когда отрывают от сердца что-нибудь сокровенное, это значит, что и человек, которому дарят, дорог… Что, сильно она тебе полюбилась?»
Цветанка задумалась, осторожно подбирая слова так, чтобы подруга не расплакалась ещё пуще.
«Ну… как тебе сказать. Она необычная… Не такая, как все остальные мои девицы. Я не знаю, как это описать. Не будем о ней, а то тебя хлебом не корми – дай себя понакручивать… Не думай про неё больше, она осталась в Марушиной Косе, куда мы уже не вернёмся. Ну его, этот городишко, в баню… Ты права, там в самом деле промозгло и уныло. Море неласковое и холодное… И рыбой воняет».
Впрочем, и большой стольный город Зимград не радовал приветливостью. Дарёну волновала близость родного дома, но в Звениярское она не решалась наведаться. В прошлый раз, когда они пытались выяснить судьбу матери и братишек Дарёны, она чуть не попалась в лапы к княжеским слугам, а запрета на возвращение под страхом смертной казни воронецкий владыка не отменял. Небо было сейчас везде одинаковое – осеннее, затянутое непроглядными серыми тучами, холодное и глухое к мольбам об улыбке солнца и о свежем глотке удачи. И оно равнодушно смотрело сверху, как по мосту через речку Грязицу шли навстречу подругам изрядно подгулявшие мужики.
«О, красавицы! А пойдёмте с нами, мы вас медком угостим – хмельным, сладким!»
«Ребята, вы нас не за тех принимаете, – отрезала Цветанка. – Идите своей дорогой, а мы пойдём своей».
Этот ответ любителям уличных приставаний не понравился. От слов они перешли к делу, но не на тех напали: в драке Цветанка не давала спуску никому. Точно рассчитанным ударом двух пальцев она выбила одному из мужиков глаз и чуть напружинила ноги, подбирая край подола. Она готовилась метать свой верный нож-засапожник, целясь противнику не в туловище, а в бедро или плечо: смертоубийством марать рук больше не хотелось. Ох, как пригодилась бы сейчас ей помощь чудесного ожерелья! Можно было бы избежать боя вообще, сделав наглецам отвод глаз и смывшись у них прямо из-под носа. Увы, источник янтарного тепла остался далеко на севере, в Марушиной Косе, у Серебрицы… Удар в затылок прервал мысль, и Цветанку накрыло колпаком холодной угольно-чёрной тьмы.
Это было посерьёзнее удара сковородкой от Серебрицы. Цветанку долго дёргало и крутило в радужной дурноте, мучительно выворачивало наизнанку, звон бубенцов и колоколов хохотал с издёвкой, а может, это бездна, в которую Цветанку засасывало, потешалась над ней. Воровка проваливалась в гогочущее, гудящее бездонное нутро огромного чудовища… Чудовища по имени Смерть.
Но то ли Цветанка пришлась Смерти не по нутру, то ли чудовище просто пресытилось – так или иначе, оно срыгнуло воровку непереваренной и выплюнуло на каменный пол какой-то пещеры. Впрочем, Цветанка даже не сразу поняла, что это пещера: слишком тепло было вокруг, как в хорошо протопленном доме. На сосулькообразных каменных выростах, свисавших с потолка, плясал рыжий отблеск костра, в котелке булькало какое-то варево… Пахло несъедобно.
«Это готовится отвар мыльнянки, – услышала Цветанка знакомый голос. – У тебя рана на голове, надо обработать… Кость вроде цела, а крови было порядочно. Под волосами сосудов много».
Цветанка рванулась на голос… Резкая головная боль, точно по черепу рубанули мечом, принудила её упасть назад – на лежанку из сухих листьев и хвороста. На белом полотенце, расстеленном на большом камне, поблёскивали инструменты… Где-то Цветанка их уже видела. И полотенце, и передник с неотстирываемыми пятнами от крови, и пепельного цвета косу толщиной в руку. И глаза лесной чуди, зелёные, как сполохи в северном небе.
«Серебрица…»
«Тихо, – сказала девушка, помогая Цветанке сесть. – Сядь-ка на пол, прислонись спиной к лежанке. Держишься?»
В сидячем положении накатила жужжащая пелена слабости, но воровка всё же удержалась. Юбки больше не было, Цветанка осталась в портках и недавно купленных в Зимграде новых сапогах. Размыкать пересохшие губы даже не понадобилось: Серебрица прочитала вопрос в её глазах.
«На повязки ушла твоя юбочка. Кровищу ведь как-то надо было унять… – И, с усмешкой окинув воровку взглядом, девушка-оборотень добавила: – Ежели честно сказать, то так тебе лучше, в портках-то. Не идут тебе ни платья, ни девичья коса. Юбки у тебя больше нет, с волосами сейчас тоже разберёмся».
Принимая отблески огня, её глаза стали бесовски-шальными, золотого мерцания в них прибавилось, а зелени уменьшилось. У Цветанки, только что выплюнутой из бесконечного колодца смерти, не укладывалось в голове, как Серебрица тут оказалась. Где Марушина Коса, а где Зимград… Путь неблизкий.
«Я, Цветик, за тобой отправилась, – снова угадав невысказанный вопрос, объяснила Серебрица. – После припадка-то у меня память на время отшибло, а когда я вспомнила всё, вы с Дарёной уже десять дней как уехали из Марушиной Косы. Вот и побежала я по вашему следу…»
Она сняла котелок с варевом с огня, взболтала ложкой, сняла пену и собрала её в чашку. После этого, взяв ножницы и гребешок, она принялась расправлять распущенные по плечам волосы Цветанки и немного смачивать пряди.
«Гналась я за вами днём и ночью, не смыкая глаз, – продолжала она. – Уехали вы с торговым обозом, вот по его следу и бежала. Предупредить тебя хотела насчёт царапины той, да только опоздала – всё уж случилось».
Щёлк! Щёлк! Цветанка в немом оцепенении смотрела, как падали светлые пряди волос, и ей представлялся огромный волк с жёлтыми глазами, бегущий по дороге. А инструменты, одежда? На мыслекартине добавился вещевой мешок в зубах у зверя. А может, Серебрица бежала в человечьем облике? Оборотни быстры, намного быстрее и выносливее коней… Щёлк-щёлк. Прядь упала, зацепившись за нос Цветанки. Воровка равнодушно смахнула её, а лезвия ножниц продолжали с хрустом и клацаньем резать ей волосы. Местоположение раны угадывалось по осторожности, с которой Серебрица начала стричь. Падали обрезки, слипшиеся от бурой засохшей крови, а боль вгрызалась в череп где-то за ухом, почти на затылке.
