«О номине Патер, о спиритус сантус…» Господи, не оставляй меня!
Что это? Кажется — звонок. К Терлецкому кто-то пришел! Подвал совсем рядом со входной дверью, надо шуметь!!
Я стала дубасить изо всех сил в люк огромной металлической крышкой от бака, стоявшего под лестницей. Шум был такой, что на Красной площади, наверное, немного заволновались. Через две минуты Терлецкий открыл крышку люка и подал мне руку. Рядом с ним стоял худенький мужчина лет сорока с длинными волосами, стянутыми в хвостик черной резинкой, и веселыми голубыми глазами. В углах его глаз разбегались добрые морщинки, как бывает только у самых искренних людей. Я сразу почувствовала в нем защитника. Женя юлил и смущенно оправдывался перед ним:
— Я тут это… маленько закемарил, а про нее совсем забыл, случайно крышку захлопнул.
— Зачем вы врете, и еще так бессовестно! Немедленно отдайте мне честно заработанные деньги и отпустите меня! Я должна срочно позвонить домой! — Я очень разозлилась и осмелела в присутствии гостя. Мне показалось, что он — добрый, имеет какое-то влияние на Терлецкого и сможет меня защитить.
Оробевший, тихий Терлецкий проводил меня к телефону, я дозвонилась маме, как могла, успокоила ее. В телефонной трубке слышался душераздирающий голодный плач Богдана. Мама уже собиралась обзванивать милицию и морги.
Я вышла к Терлецкому и его знакомому в кухню. Женя протянул мне скомканную бумажку. Это было сто долларов.
— Вот… пятьдесят баксов — за работу, пятьдесят — за моральный ущерб. Виноват. Прости меня. Что-то накатило… Дьявольское, похотливое. — Он робко покосился на приятеля. — А я же вас не познакомил. Это мой старый друг, отец Федор. Между прочим, отец пятерых детей, настоятель одной из подмосковных церквей, названия не припомню, он тебе потом сам расскажет. А это… э-э… Лиза Чайкина, молодогвардеец и пионер-герой. — Терлецкий смущенно кашлянул, покраснел и отошел в сторону. Кажется, ему было стыдно.
— Будем знакомы, Елизавета, — ласково сказал отец Федор, — ты не серчай сильно на Евгения, он шебутной, конечно, но добрый малый. — Отец Федор похлопал присмиревшего Женю по плечу и улыбнулся. — Я к нему на минуту заскочил, по делу, отдать кое-что. Тебе куда идти? Тут рядом, через реку? Я провожу тебя, а то слишком поздно, да и с деньгами сейчас лучше по улицам не ходить.
Я почему-то сразу согласилась и кивнула. Мы быстро собрались и вышли с отцом Федором на морозную улицу. Было темно и очень скользко, злобно завывал ветер, бросал острые снежинки прямо в лицо. По улицам летали обрывки газет и мусора, закручивались в причудливые спирали. Фонари не горели, в темноте светились отдельные окна, и в их свете тенями чернели фигуры отдельных пошатывающихся подозрительных мужичков. Брр… Я поежилась и порадовалась, что отец Федор пошел меня проводить. Странно, с чего бы это вдруг?
— Эх, Елизавета, знала бы ты, с каким талантливым парнем ты сегодня познакомилась! С гением, можно сказать! — произнес мой новый знакомый.
Я злобно возразила:
— Тоже мне гения нашли! Гений и злодейство — две вещи несовместимые, как вы знаете; Да как вы вообще можете о нем говорить что-то хорошее? Ваш прекрасный Женя приставал ко мне, в подвал запер с крысами, а ведь я — кормящая мать, да еще с двумя инвалидами на руках, как так можно? Если бы вы не пришли, еще неизвестно, что бы он со мной сделал и когда бы меня отпустил! Он — просто преступник, этот ваш хваленый дружок!
— Ну, все же кончилось хорошо, верно? Не осуждай его, прости по-христиански. Пьет, одинокий, слабохарактерный, унывает, мечется, дьявол играет им по своему усмотрению, как скомканной бумажкой. Ведь не ведает, что творит, он — такой несчастный, этот Женя, так жаль его, душу его неприкаянную…
— Это он-то несчастный? Живет себе в свое удовольствие, в самом центре Москвы, развлекается, картинки пописывает, пьянки собирает, с жиру бесится, денег, наверное, полно… А что говорить мне? Это я — самая несчастная на свете. Я! — Мне так стало жалко себя. Провела ужасный вечер в подвале с крысами, а жалеют не меня, а этого противного Терлецкого, сального пьяницу.
— Ты гордишься, что самая, говоришь, несчастная? — вздохнул спутник. — А ты стань самой счастливой, это интересней и полезней будет. Гордиться несчастьем и ныть все горазды, а это Все равно что хулить Бога. Вот стань счастливой и тогда — гордись.
— Это как же мне стать самой счастливой, когда у меня пропал муж, нет денег, я вынуждена содержать тяжелобольных бабушку и мать вместе с девятимесячным сыном? Как же я могу стать счастливой? — возмутилась я нелепой мысли отца Федора.
— А я тебя научу, как стать счастливой, хочешь? Если поверишь мне, не будешь лениться и все сделаешь, как говорю, то через три месяца твоя жизнь сильно изменится, — мягко улыбнулся отец Федор.
— Конечно хочу! Все буду делать, все! Я просто думаю, что это невозможно. Нашу семью сглазили или порчу навели, точно! У нас всегда так все было хорошо, и вдруг… Посудите сами, вы ведь, наверное, в этом разбираетесь: вначале ослепла бабушка, потом мама заболела рассеянным склерозом, следом умер папа, без вести пропал мой муж. Разве может это случиться вот так, сразу все, одновременно, за каких-то два года? Мы сейчас оказались после этой дурацкой перестройки такими бедными, и в райсобесе мне ничего не платят! Может, снять надо эту порчу? Может, какую-нибудь сильную бабку знаете?
Отец Федор шагал крупными шагами и слегка хмурился. Помедлив с ответом, спросил меня:
— Мне показалось, что на тебе крестик есть. Ты крещеная, Елизавета, да?
— Конечно крещеная.
— И в Бога веришь?
— А как же?
— Не веришь ты в Бога, если ты думаешь, что кто-то может порчу человеку сделать без Божьего ведома. Ни один волос не упадет с головы человека, если Богу это будет не нужно. Читала Евангелие?
— Да… Но не очень помню, — промямлила я неуверенно.
— Что касается веры быть во власти дьявола через порчу или колдовство, то это суть понятия деревенские, языческие. Если в свиней не смогли войти бесы без воли Иисуса Христа, как они войдут в людей, тем более — в людей верующих, крещеных. Для истинного христианина не страшны наговоры и порчи, потому что не дано от Бога власти колдунам и ворожеям. Нужно во всем предаваться на волю Божию. Если ты думаешь, что кто-то такой сильный стоит на темной стороне и может людские судьбы сглаживать и разглаживать по своему усмотрению, тогда на какой стороне ты?
— Я — на светлой, на хорошей, честно! Только почему Бог отвернулся от нас и посылает такие испытания? Может, Богу тогда некогда было, он был занят? И тут порча, сглаз — тут как тут!
