– Заходи же! – услышала я Его голос.
Я почувствовала озноб, дрожь, холод, страх, радость, наслаждение, страсть, возбуждение и ещё что-то, что обозначалось странными полуощущениями, полунеощущениями, которые появлялись и исчезали, как живые создания, то наполняя мою пустую оболочку, то покидая её вновь.
Всё моё тело покрылось маленькими капельками пота, словно меня посадили под огромную лампу и рассматривали через микроскоп, словно на меня были направлены тысячи обжигающих, испаряющих, ослепляющих лучиков искусственного солнца, на которые меня заставляли смотреть, не давали закрыть глаза, и из моих глаз начинали течь сначала солёные слёзы, затем солёная красная кровь, которая, мгновенно застывая, засахаривалась и покрывалась белыми кристалликами, словно клубничное варенье в большой стеклянной банке…
Я почувствовала запах краски, которая, как мне казалось, растворялась под моими ладонями, на стене, за которую я держалась…
– Заходи! – слышала я снова настойчивый, просящий приглушённый голос.
Я оторвала руку от липкой стены и попыталась открыть дверь. Сперва осторожно и аккуратно я надавила на ручку и толкнула дверь, затем сильнее и, наконец, совсем сильно. Уже практически в истерике, я била дверь ногами, колотила по ней своими маленькими костлявыми и гремящими кулочками, попыталась навалиться на неё всем телом, которое внезапно начало уменьшаться, будто я выпила эликсир, оставленный мне Алисой…
– Помнишь, ты просил меня когда-то оставить тебе немного? – услышал я её голос.
– Да! – ответил я задумчиво.
– Вот, я оставила тебе, пей! Теперь ты можешь стать таким же маленьким, как я стала! – услышал я её заговорщический тон. – И мы вместе поедем путешествовать по «Стране Дураков».
«Как странно! – подумал я. – Кто-то её явно подговорил, она бы сама не оставила мне ничего…»
Я болел уже вторую неделю, у меня была температура, я кашлял и потел. Мама, когда приходила с работы, поила меня горячим чаем с малиновым вареньем. От варенья я потел ещё больше, и мне приходилось постоянно менять пижаму. Но это было лучше, чем горячее молоко, от которого меня тошнило. Мама приходила с работы и тут же мчалась ко мне. Не знаю, оттого ли, что волновалась. Или, скорее, из-за чувства долга, которое ей было присуще в гипертрофированном виде.
– Как ты, мой мальчик? – произносила она заранее испуганным голосом, трогая мой горящий лоб своими холодными руками.
– Хорошо! – вяло отвечал я и начинал задыхаться от приступа кашля.
Мама бледнела и уходила на кухню, чтобы сделать мне чай.
Мая мама – маленькая, хрупкая с тонкой талией, округлыми бёдрами и покатыми плечами еврейская женщина, носила обтягивающие серые юбки, чуть ниже колена с высоким разрезом сзади, через который, когда она бежала, утром, опаздывая на работу, за автобусом, виднелись резинки чулок. Моя мама была маленького роста и поэтому всегда надевала туфли на огромных каблуках, которые стучали по асфальту, когда она ходила так громко, будто идёт не маленькая сорокапятикилограммовая женщина, а целая тётя Даша – продавщица из булочной. Мама постоянно жаловалась, как у неё болят ноги от этих ужасных, неудобных туфель, но продолжала их носить. Мне казалось это странным и непостижимым, несмотря на то, что был девочкой. Наверное, именно тогда я решил, что в моей будущей жизни девушки я ни за что не надену этих отвратительных каблуков.
Каждое утро моя маленькая мама спускала ноги с кровати и вставала, спрыгивая с высокой постели, оказавшись на холодном покрашенным тёмно-бордовой краской полу, мама потягивалась, стремясь руками к потолку, словно хотела до него достать. Когда она поднимала руки, её маленькие груди вздымались вверх, и длинная шёлковая сорочка, в которой она спала, чуть приподнималась, обнажая её круглые коленки. Папа открывал глаза почему-то всегда именно в этот момент и, вытягивая свою длинную руку из-под одеяла, как щупальцем обнимая маму за талию, притягивал к себе. Мама издавала игривое подхихикивание и заигрывающим тоном шептала: «Тише, ребёнка разбудишь!» Затем она исчезала своим маленьким телом под одеялом, и через пару секунд одеяло, вздымаясь к потолку, обнажало маленькое мамино тельце, лежавшее на спине с задранными ногами, и огромное долговязое папино тело, склоняющееся над нею в проворных подёргиваниях. Папа издал пару длинных, протяжных звуков, напоминающих клич слонов на созыв племени, и, краснея, бледнея и покрываясь испариной, прикрывая веки с длинными рыжими ресницами, с грохотом сваливался на мамино тельце, скрывая его полностью под собою. Через мгновение появлялась мамина рука, недовольно пытающаяся спихнуть с себя этот мешок костей. Мама вылезала из-под папы со злой гримасой наигранного удовлетворения и снова садилась на кровать.
– Дорогая, как же хорошо! – словно приговор звучали в пустоте папины слова.
– Да уж! – давно уже со злобой, но не грустью отвечала она.
«Как это ужасно! – думал я. – Неужели я появился на свет (или не свет) вследствие этого ужасного действа?! Не может быть!» Я смотрел на длинную, тонкую фигуру моего папы и на его маленький, скрючившийся в воспоминаниях наслаждения, измазанный засохшими детьми, член. Я инстинктивно начинал трогать себя. «Неужели у меня такой же маленький член?» – подумал я, отправляясь в состояние ужаса и отвращения к себе. Эта мысль мучила меня потом довольно долго, до моего первого совокупления, когда на мой, уже ставший извечным вопрос, я не получил исчерпывающего ответа. Мне было тогда четырнадцать лет. Я учился в девятом классе. Шёл урок английского языка. Вика – первая проститутка не только нашего класса, но и всей школы (думаю, что и района), самая красивая, самая желанная всеми девушка, с длинными каштановыми кудрями, огромными серыми глазами, чёрными ресницами, неаккуратно выщипанными бровями и пухлыми, вечно влажными губами, обрамляющими приоткрытый ротик, укоротила юбку школьной формы ещё в пятом классе. В десятом же её выделял шикарный бюст и всегда призывающе расставленные тощие ноги, когда она сидела. Дальше в моей жизни мне никогда не нравились такие женщины, но тогда, в девятом классе, я был стандартен в своих желаниях. Как я позднее слышал, Вика так и не сменила своего призвания, став дорогой потрёпанной проституткой, но тогда, в девятом классе, она была в нужной степени свежа и опытна. Шёл урок английского языка, Вика его совершенно не знала. Учитель – Виктор Альбертович – педик и педераст, спросил её о что-то, Вика ничего не смогла ответить. Когда она не могла ответить, Вика выпячивала вперёд свои груди, хлопала глазами, и, выставив в проход ноги, расставляла их пошире. Она не знала, что Виктор Альбертович предпочитал мальчиков или на крайний случай безгрудых пацанок. Виктор Альбертович сказал ей: «Я ставлю вам «неуд», милочка!» – радостно подхихикнул и, потирая свои маленькие ручки, начал открывать журнал. Вика разревелась и, прикрыв лицо руками, выбежала в коридор. Я кинул гневный взгляд на Виктора Альбертовича и выбежал за Викой.
