Леденящее веяние коснулось и её сердца.
Она нашла масло, высекла огонь (такая необходимая вещь, как огниво, всегда была у неё с собой), заправила и зажгла лампу. Двигаясь медленно и осторожно, словно боясь разбудить покойника, она поднесла дрожащий источник света к его лицу. Рыжеватый отсвет озарил густую сеточку морщин, нос с горбинкой, кустистые седые брови. Печать безмятежности лежала на этом лице, точно старик, завершив свои земные дела, и правда уснул, и ему снилось что-то светлое – может, его внуки, играющие в саду…
«Что за бред, – оборвала свои мысли Цветанка. – Может, у него сроду и не было ни сада, ни внуков…»
А вот что точно было у него когда-то, так это заячий плащ, который он подарил Цветанке в тот дождливый день, когда она сломала ногу чёрному всаднику. Плащ этот и сейчас покрывал её плечи.
– Вот мы и встретились, дедуля, – пробормотала она.
Розовые утренние лучи коснулись замёрзшего окошка, когда она обнаружила себя неподвижно сидящей за столом. Ей было больно смотреть на сияющую ледяную сказку, нарисованную морозом и оживлённую солнцем, но она смотрела, пока не заслезились глаза. Ощущение тёплой влаги на щеках окончательно вернуло её к яви, и она медленно и робко, с затаённой скорбью в сердце оглянулась на мёртвого старика.
В дровяном сарайчике нашёлся и кое-какой земляной инструмент. Выдолбив киркой в каменно-стылой земле неглубокую яму, она опять оцепенела. От работы взмокла под мышками рубаха, и зимний ветер холодил тело, но Цветанка во власти неподвижности смотрела на разверстый зев могилы, на чёрные комья мёрзлой земли на снегу…
Перед тем как похоронить тело, она долго сидела на краю лежанки, потом расстелила на полу заячий плащ и опустила старика на него, закутала и подняла на руки. Он оказался совсем лёгким, сухим, как набитый сеном тюфяк, а может, это у Цветанки сил прибавилось после обращения в Марушиного пса.
Опустив тело в могилу, она присела рядом на корточки. Косые лучи солнца румянили снег, а тени от стволов лежали на нём холодно-голубыми полосами. Радужный блеск снежного покрова причинял боль глазам Цветанки, но она не могла закрыть их – просто вытирала слёзы со щёк.
– Не довелось мне узнать твоё имя, – промолвила она, склоняясь и осторожно гладя остывший желтовато-бледный лоб покойного. – Можно, я буду звать тебя просто дедушкой? Не знаю, живы ли мои деды с бабками по отцу и матери… Меня воспитала бабушка Чернава, но её уж нет… Вот и тебя не стало. Никого родного у меня не осталось на целом свете… Нет, есть где-то Соколко, мой отец, но он далеко и не знает, кем я ему прихожусь. Удивительно: я вижу тебя всего второй раз в жизни, а как будто родного человека хороню. Спасибо тебе за плащ, дедуля… Он очень тёплый и не раз спасал меня, но он принадлежит тебе – в нём я и предаю тебя земле.
С тех пор как Цветанка покинула Белые горы, она не перемолвилась словом ни с одной живой душой, и снова слышать звуки собственной речи было странно и непривычно. Зимний лес молчал утренней морозно-звенящей тишиной, торжественной и светлой, розово-радужной, слепящей. Где-то с еловой лапы упал снег, где-то гулко треснул от холода старый ствол дерева…
«А мне уж в могилу скоро. Туда его с собою не возьмёшь… А так, глядишь, добрая вещь ещё кому-то верой-правдой послужит».
Это мудрые старые ели подсказали Цветанке бережно вынуть тело старика из холодной ямы и закутать его в медвежью шкуру с лежанки. Плащ следовало оставить на память о нём, и Цветанка молча поблагодарила заснеженных красавиц за добрый совет. Прикрыв краем шкуры лицо дедушки, она начала засыпать могилу.
Самую светлую часть дня, если только не было пасмурно, Цветанка обычно проводила во сне, но сейчас глаза жгло от горького бодрствования. В котомке старика нашёлся ломоть зачерствевшего ржаного хлеба, кусок старого свиного сала и твердокаменный печатный пряник. Видимо, всё это пролежало здесь не один день после того, как лампа погасла… Ещё у стены остался посох, а на крючке висел полушубок – его Цветанка как-то не заметила сразу. Может, стоило похоронить дедушку в нём? Впрочем, ладно, сделанного не воротишь.
Посох Цветанка забила в землю для обозначения могилы, а также накидала побольше снега на холмик, чтоб он выглядел белее и чище. Когда свечерело, она затопила печь и сидела, глядя на огонь. Вот уже в который раз за день её сковало оцепенение…
Долгие месяцы, а может, и годы бродила она по белым тропам среди вечной зимы, пока не попала вдруг на островок вишнёвого лета. Под зелёным шатром из веток сидела Нежана – точь-в-точь такая же, какой Цветанка видела её перед разлукой. Поверженная чудесным видением на колени, воровка поползла по снегу, пока не очутилась на травяном пятачке, удивительным образом существовавшем среди зимнего леса. Вишнёво-карие глаза глядели на неё с нежной укоризной, и Цветанка вспыхнула, а потом сникла от непонятной гнетущей вины.
«Заюшка, что же ты меня совсем не вспоминаешь? – гроздью печальных бубенчиков зазвенел знакомый голос. – Наверно, с девицей какой-то утешился, забыл меня, из сердца выкинул?»
«Нет, нет, – пылко и горестно зашептала Цветанка, протягивая руку к сияющим полупрозрачным пальцам Нежаны. – Не говори таких горьких слов, Нежанушка, ты не права! Моё сердце тебя не забыло, хоть, признаюсь, и много девиц пытались занять там твоё место… Знай, что на нём осталась трещинка, которая никогда не заживает. Это – от моей к тебе любви след. Ты – моя первая и моя незабвенная. Но жива ли ты, гóрлинка? Что с тобою сейчас?»
Мягкая полуулыбка осветила лицо Нежаны, как солнце освещает мокрый лес после грозы.
«Значит, не забыл, – промолвила она, кивая с тихой, умиротворённо-сосредоточенной радостью. – Значит, помнишь…»
А Цветанку пронзила трепещущая скорбная догадка:
«Нежана, неужели ты…»
Светлый пальчик лёг ей на губы, не дав договорить, и Цветанка кинулась покрывать поцелуями всю руку Нежаны, а в ушах у неё заливисто плясали колокольчики девичьего смеха – яркие осколки первой любви, остро, жестоко и вместе с тем сладко ранившие сердце…
…Она проснулась в тёплом полумраке, целуя скрученный жгутом уголок подушки. Резко подскочив, Цветанка стукнулась головой о странно низкий потолок, зашипела от боли и ошалело поползла наугад, пока постель внезапно не кончилась.
Она не упала, а повисла, уцепившись когтистыми пальцами за край полатей: звериная ловкость сработала сама собой, без участия рассудка. Впрочем, падать было не так уж высоко, и Цветанка, разжав руки, пружинисто соскочила на пол. Протопленная печь дышала теплом, на крючке висел дедушкин полушубок, а за окном завывала на разные голоса вьюга.
