Гейл Форман - Куда она ушла

Просыпаясь, каждое утро я начинаю с того, что говорю себе: «Это всего лишь еще один день, всего лишь очередные двадцать четыре часа, которые нужно пережить». Не знаю точно, с каких пор или почему я начал давать себе по утрам такие наставления. Звучит как какая-то пошаговая двенадцатиступенчатая терапия, а я уж точно не отношусь ни к одной категории Анонимных Чего-либо[1], хотя, читая всю ту хрень, что пишут обо мне, вполне можно было бы так подумать. За то, чтобы хотя бы прикоснуться к той жизни, которой я живу, многие продали бы свою почку. И все же мне приходится напоминать себе о том, что и этому дню наступит конец; убеждать себя, что, если я смог пережить вчерашний день, то смогу пережить и сегодняшний.

Дав себе этот каждодневный, но такой необходимый «пинок», я бросаю взгляд на заурядные цифровые часы на отельной прикроватной тумбочке. Они показывают 11:47, что вполне соответствует моему понятию о том, что значит вставать ни свет ни заря. Но с ресепшена звонили уже дважды, пытаясь разбудить меня, за чем последовал вежливый, но вполне настойчивый звонок нашего менеджера, Олдоса. Сегодня, быть может, и всего лишь еще один день, но он уже весь расписан по минутам.

Точно по расписанию я должен появиться в студии, чтобы записать несколько последних гитарных треков для какой-то исключительно Интернет-версии первого сингла с нашего только что вышедшего альбома. Ох, уж эти их рекламные трюки. Та же песня, новое звучание гитары, несколько вокальных дополнений — и люди уже готовы платить за это несколько лишних долларов. «В наши дни нужно получать доллар с каждого десятицентовика», — как часто любят напоминать нам работники лейбла.

После записи в студии у меня ланч с каким-то репортером из «Shuffle»[2]. Эти два мероприятия, и есть, собственно то, что теперь представляет собой моя жизнь: создавать музыку — что я люблю, и говорить о музыке — что я терпеть не могу. Но это две стороны одной монеты. Когда Олдос звонит во второй раз, я, наконец, откидываю одеяло и беру с прикроватного столика пузырек с лекарством, которое мне выписали. Это какая-то седативная фигня, которую мне надлежит принимать каждый раз, когда я ощущаю тревожность.

Тревожно — это то, как я себя обычно чувствую. К тревожности пришлось привыкнуть. Но с тех пор, как мы выступили с тремя шоу на Мэдисон-сквер-гарден, я начал чувствовать себя иначе. Словно меня в любую минуту засосет во что-то невероятно мощное и болезненное. Водоворотно.

«Разве есть такое слово?» — спрашиваю я себя.

«Ну, раз уж ты разговариваешь сам с собой, то какая, к чертям, разница?» — отвечаю я, глотая пару таблеток. Я натягиваю боксеры и иду к двери в комнату, где меня уже ждет полный кофейник с горячим кофе. Его там оставил какой-нибудь работник отеля, которому, безусловно, дали четкие указания — не попадаться мне на пути.

Я допиваю свой кофе, одеваюсь, спускаюсь по служебному лифту, и выхожу через черный вход, ключ со специальным доступом от которого мне услужливо предложил менеджер по работе с гостями, дабы мне не приходилось проходить через лобби отеля, где меня постоянно поджидала толпа фанатов. Едва я переступаю за порог, в мои легкие стремительно врывается нью-йоркский воздух — достаточно тяжелый, но мне даже нравится, что здешний воздух такой влажный. Он напоминает мне Орегон, с его нескончаемыми дождями, где даже в самый жаркий летний день по небу плывут воздушные кучевые облака, чьи тени постоянно напоминают, что лето скоротечно и дожди вскоре вернутся.

В Лос-Анджелесе, где я на данный момент живу, дождей практически не бывает. И жара стоит почти круглый год. Но это засушливая жара. И люди там прикрываются этой засушливостью перед всеми преимуществами жарких, но покрытых смогом городов. «Может быть, у нас сегодня и сорок один градус, но, по крайней мере, у нас сухой климат», — хвастаются они.

А в Нью-Йорке климат влажный, и к тому времени, когда я подхожу к студии, что находится в десяти кварталах от отеля, в унылом местечке на Западных пятидесятых улицах, волосы, которые я прячу под кепкой, уже насквозь мокрые. Я достаю сигарету из кармана и зажигаю ее трясущимися руками. Этот легкий тремор у меня уже год или около того. После обширных медицинских обследований врачи заявили, что это всего лишь нервы, и посоветовали мне заняться йогой.

Когда я подхожу к студии, Олдос уже ждет меня снаружи под навесом. Он оглядывает меня, мою сигарету и снова смотрит мне в лицо. Судя по тому, как он это делает, я могу сказать, что он пытается решить, какого копа сыграть — хорошего или плохого. И очевидно, выгляжу я весьма дерьмово, потому что он выбирает первое.

— Доброе утро, солнышко, — весело говорит он.

— Да? И что доброго в этом утре? — говорю я, стараясь, чтобы это звучало как шутка.

- Вообще-то, уже день. И мы опаздываем.

Я тушу сигарету. Олдос, почти ласково, кладет свою гигантскую ладонь мне на плечо.

— Нам просто нужен один гитарный трек для «Sugar», чтобы мы могли немного изменить эту композицию, и тогда фанаты с радостью раскупят ее по-новой, — он смеется, качая головой на то, во что превратился этот бизнес. — Потом у тебя ланч с репортером Shuffle, около пяти — фотосессия всей группой для той акции — Fashion Rocks — что устраивает Times, затем несколько коктейлей с «денежными мешками» с лейбла и после этого я отправлюсь в аэропорт. Завтра у тебя короткая встреча с общественностью. Просто улыбайся и много не болтай. После этого будешь предоставлен сам себе до самого Лондона.

«Предоставлен сам себе? Это, типа, противоположность тому, чтобы находиться в теплом кругу семьи, когда мы все вместе?» — говорю я. Но только я говорю это про себя. Кажется, в последнее время я все больше и больше разговариваю именно с самим собой. Хотя, если подумать, это, наверное, даже хорошо.