Лондон, 1993
Зная о неприязни леди Августы к любому событию, требующему раздачи подарков или денег, все ее близкие сочли, что распрощаться с этим миром 18 декабря – вполне в ее духе. Таким образом она ловко избежала необходимости вручать рождественские подарки своим слугам и тем немногочисленным торговцам, у которых еще не пропало желание приносить к ее дверям бакалею, вина и мелкую галантерею. То есть к тем ее дверям, что предназначались для слуг и торговцев. Парадной же дверью ее особняка теперь пользовались редко. Даже Кэрол Ноэлли Симмонс, компаньонка леди Августы, которая могла бы при желании пользоваться парадной дверью, почти всегда ходила через черный ход. Но во вторник 21 декабря лакей Крэмптон то и дело открывал и закрывал тяжелую парадную дверь, ибо это был день похорон леди Августы.
Кэрол не могла не восхищаться мужеством старой девы. В начале осени та заявила со всей резкостью и определенностью, на которые была способна, что не поедет ни в интернат, ни в больницу. Она оказала полное неповиновение своему врачу, который пришел в полное отчаянье. Выяснилось также, что она не собирается оплачивать услуги сиделки. Поэтому Кэрол и немногим оставшимся слугам пришлось мыть ее, кормить и переворачивать, когда она уже не могла вставать.
Ярость, которую леди Августа испытывала из-за своей все возраставшей беспомощности, обрушивалась на всех слуг, но по большей части – на Кэрол. До самой смерти оставаясь особой с невозможно вздорным характером, леди Августа в течение нескольких последних месяцев жизни даже лишила Кэрол полагавшегося ей еженедельного выходного.
Кэрол возмущалась этим, но противоречить хозяйке не осмеливалась. Карманных денег у нее было очень мало – леди Августа считала, что комната и стол составляют большую часть жалованья ее слуг, а Кэрол была с ее точки зрения не более чем прислуга. Только ей платили немного больше, чем другим.
Но ведь в Лондоне можно найти такие удовольствия, которые почти ничего не стоят. Для этого требуются только пара удобных расхожих туфель, зонтик и уличная одежда, защищающая от непогоды. Но с конца сентября, когда леди Августа оказалась прикованной к постели, эти одинокие прогулки стали для Кэрол недоступны. Теперь это драгоценное время очень скоро вернется, ибо Кэрол стоит сейчас в холодной бледно-желтой гостиной в Марлоу-Хаус и прощается с участниками похорон.
Их было немного, и уходили они полуголодными. Поняв, что конец близок, леди Августа приказала подать на поминальном «пиру» только чай и бисквиты. Даже после ее смерти ее приказы должны были исполняться. Уж не боятся ли слуги, подумала Кэрол, что им явится призрак леди, если они откупорят для гостей бутылку шерри? Сама она намеревалась накануне сделать именно это.
– Ни в коем случае, мисс Симмонс, – возразил на это Крэмптон с плохо скрытым ужасом. – Никакого вина не будет. Леди Августа лично составила меню для этого случая, и мы, как всегда, в точности последуем ее указаниям.
Так они и сделали. В камине разожгли горстку угля, на один из изящных столиков в стиле Регентства поставили поднос с чайником и блюдом бисквитов, и Кэрол подумала, что гостиная так же холодна и уныла, как в начале XVIII века, когда Марлоу-Хаус только что был построен.
К Кэрол подошел преподобный м-р Люциус Кинсэйд, ректор соседней церкви св. Фиакра, отслуживший похоронную службу. Полагая, что он собирается уходить, она протянула ему руку. Но священник явно не хотел покидать Марлоу-Хаус, не получив кое-какой информации.
– Я очень надеюсь, – сказал он, – что леди Августа не забыла в своем завещании Благотворительный комитет «Щедрый стол» при нашей церкви.
Это был высокий худой человек с темными седеющими волосами, в плохо сшитом костюме. Кэрол смотрела на него с неприязнью, потому что, как и ее покойная хозяйка, не интересовалась религией. Она даже не помнила, посещала ли леди Августа церковь. 0, ратиться к преподобному м-ру Кинсэйду предложил Крэмптон.
– Мы еще ничего не знаем о благотворительных распоряжениях леди Августы, – заметила, подойдя к ним, жена ректора. В отличие от своего плохо одетого мужа миссис Кинсэйд была облечена в весьма модный туалет – необычайно короткую юбку и шляпу, прибывшую, вероятно, прямиком с Американского Запада. – Должна признаться, что материальные дела церкви плоховаты. Перед Рождеством бедняки так нуждаются в нашей помощи, что мы должны немало сделать, чтобы помочь бедным. Мы готовы обеспечить их всем необходимым, если у нас будут средства. Или хотя бы обещание, что они у нас будут.
– Я не уполномочена делать пожертвования от имени леди Августы, – холодно ответила Кэрол. – Если вам нужны деньги, поговорите с ее поверенным.
– Тогда, может быть, вы сами захотите помочь нам в наших праздничных хлопотах, – настаивал ректор, улыбаясь Кэрол, на что та никак не ответила.
– Нет, не захочу, – отрезала Кэрол.
– Конечно же, – продолжал Люциус Кинсэйд, – получив от леди Августы щедрое вознаграждение за ваши преданные заботы о ней в течение последних пяти с лишним лет, вы не откажетесь великодушным даянием помочь в это святое время тем, кто не так счастлив, как вы.
Прикусив язык, чтобы не бросить ему, что она – самый разнесчастный человек на свете, Кэрол пристально взглянула на преподобного м-ра Кинсэйда. До сегодняшнего знакомства с ним она не представляла себе, что можно выражаться в такой манере. Его изощренная речь звучала так, будто он жил в Викторианскую эпоху. И как он смеет клянчить у нее деньги чуть ли не на похоронах?
– Церковь святого Фиакра, – пробормотала Кэрол, испытывая злорадство при мысли о том, что собирается сказать, – знаю я, кто такой этот святой Фиакр.
– Мы – нация садовников, – ответил ректор, – и потому многие о нем знают. Ибо он – святой покровитель садовников.
– Это не все, – продолжала Кэрол, – святой Фиакр – типичный женоненавистник, ирландский монах-отшельник, он жил в шестом веке. Как я припоминаю, у него было правило, запрещавшее женщинам входить в ограду, окружавшую его драгоценную хижину.
Кэрол и сама не понимала, почему она ведет себя так нелюбезно. Обычно она держалась совсем иначе, но что-то в чете Кинсэйдов раздражало ее. Почему-то в их присутствии она чувствовала себя виноватой. Она этого не любила.
– Святые пользуются славой трудных людей, самая их святость заставляет окружающих чувствовать себя неловко, – улыбнувшись, сказала миссис Кинсэйд, делая вид, что грубость Кэрол ее не обидела. – Есть даже легенда о том, как одна знатная дама нарушила это правило и осмелилась войти в ограду. Она попыталась заговорить с ним. Конечно, ее тут же постигла ужасная смерть. Но это было – если было вообще – более четырнадцати столетий тому назад. Глупо в наше время негодовать на отношения, бытовавшие в таком далеком прошлом. Напротив, в наше время следовало бы простить бедному святому его прегрешения против слабого пола, если таковые вообще имели место, и, возможно, время от времени пробуждать его садоводческий дух-, когда у нас появляются трудности с нашими садами. – Улыбнувшись, она кончила свою речь.
