Рейнеке Патрик - Из жизни единорогов

Читатели бывают разные. Есть приличные, есть не очень, а есть и просто монстры. В большинстве своем те, кто обращается за помощью к библиографу, относятся к числу ленивых студентов, которые за месяц до сдачи работы впервые в жизни зашли в библиотеку и, едва выучив наизусть тему, не знают, по их выражению, «с чего начать». Вторую по численности категорию, хотя и сильно уступающую первой, составляют разного рода безумцы, находящиеся в перманентном поиске своего корня — генеалоги-самоучки, восторженные краеведы и возродители православной духовности. Есть среди прочих и очень небольшой процент настоящих ученых, которые обычно все находят сами, но которым тоже порой — ведь и они люди — случается столкнуться с непредвиденными затруднениями. Однако когда мы говорим «читатели», почему-то в первую очередь приходят на ум не эти мирные посетители, которых тут неизмеримо больше, а какие-то уж совсем из ряда вон одиозные личности. Из тех, кому помочь нельзя в принципе. Отчасти, потому что проблемы их явно не сводятся к поиску научной литературы. Вероятно, это особенности профдеформации…

Раньше, когда я сам ходил в читальный зал как читатель, то искренне не понимал, почему библиотекари — сами едва ли на пару лет старше меня — смотрят на любого читателя, как тигр из клетки на посетителей зоосада. «Ведь в их руках сосредоточена такая власть!» — недоумевал всеми забитый и маленький я. Они могут не принять у тебя требование, сославшись на его неверное заполнение или на позднее время. Могут не выдать книги, могут выдать не все тома, ограничив выдачу, могут не подписать разрешение на ксерокс… И только оказавшись по другую сторону барьера, я понял, что мир устроен ровно наоборот. И враг — снаружи.

Конечно, мои сотрудницы были отнюдь не ангелы. Группу Нинель Эдуардовны пареньки из библиографии называли промеж собой не иначе как «гадючником», а саму нашу структуру — «джунглями». Последний термин я как-то имел неосторожность озвучить, в связи с чем, уже самих изобретателей термина обладательницы раздвоенных языков окрестили «приматами». Я был отъявленным ренегатом: принадлежа к человеческим предкам de jure, de facto дружил с искусительницами. И хотя с двумя нашими пареньками у меня было гораздо больше общего, как в облике, так и в поведении (те же вечные джинсы, те же вечные свитера, то же неумение говорить «нет»), все же будучи в душе скрытым сексистом, я, не скрываясь, предпочитал общество прекрасного пола. Окружающие относились к этому с пониманием (подозреваю, что в их глазах это смотрелось как проявление половой солидарности): «девочки» обращались со мной сочувственно-покровительственно, а «мальчики» периодически давали понять, что я для них «свой человек», вхожий в чужой террариум. И те, и другие с одинаковой заботой наставляли меня относительно нашей общей опасности — читателей. Тем более, что одиозные личности у каждого были свои.

Грозой тихого «обезьянника» были стервозные дамы бальзаковского возраста и истеричные студентки. «Серпентарию» же постоянно приходилось давать отпор разного рода галантным кавалерам и больным мизогинией. Мне, в силу моей специфики, приходилось сражаться на два фронта. И если с красивыми и требовательными женщинами как-то удавалось прийти к компромиссу, то с самовлюбленными мужчинами я не был так уж в себе уверен. Взять хотя бы старика Алексеича (крупного заслуженного ученого, между прочим), который не мог сделать ни одного запроса, на прощанье не испросив позволения поцеловать ручку. Отказать — и это безусловно подразумевалось — было нельзя. В первый раз я даже не понял, что ему от меня надо, и в ответ на его «Пожалте!», извинившись, что нет шариковой, протянул ему карандаш. Это, впрочем, не сработало, и я получил возможность стать участником одной чеховской сцены в современной трактовке. Помню, подумал еще, стали бы борцы за равноправие так уж напирать на труд и образование, если бы им сказали, что и через сто лет на символическом уровне остается все по-прежнему.

Читатель Штерн был практически уникален. Он раздражал и нервировал всех — вне зависимости от возраста, национальной, религиозной и половой принадлежности. Начать хотя бы с того, что он всегда ходил в пальто. Черном длиннополом пальто нараспашку, сообщавшем его и без того мрачному облику прямо-таки инфернальное звучание. Строго говоря, верхнюю одежду читатели обязаны были оставлять в гардеробе. Но, как оказалось, это всем очевидное обстоятельство не было должным образом прописано в правилах и, чисто юридически, ему не могли на этом основании отказать в пользовании библиотекой. И он был единственным читателем, кто это знал.

Говорят, раньше он всегда ходил с наушниками, из которых временами явственно доносились звуки какой-то никому неведомой классики, каждый раз разной. В этом вопросе сотрудникам читального зала удалось все-таки воззвать к его читательской совести. Он перестал включать свою потайную аппаратуру на полную мощность, находясь в зале, но теперь каждый час, как по будильнику, покидал заваленный книгами стол и отправлялся на лестницу восстанавливать музыкальный балланс. По пути в систематику или ГАК можно было видеть его одинокую фигуру: руки в карманах пальто, неспешные шаги меряют каменный в шашечках пол. На фоне античных надгробий и древних каменных стел с эдиктами его черный силуэт смотрелся особенно романтично.

Он был нечеловечески красив, этот читатель Штерн. Ростом на полголовы выше меня, с темными в легкую волну волосами, тонкими черными бровями, изысканнейшим профилем и пронзительной синевой глубоко укрытых за длинными ресницами глаз. У него была безукоризненная осанка; белые манжеты, выглядывавшие из рукавов его пальто поражали своей белизной; шелковый нашейный платок, который он повязывал под воротник рубашки, никогда не был мятым. Добавьте к этому бархатный баритон, чуточку надменный, почти всегда насмешливый взгляд и категорическую неспособность улыбаться.

Естественно, с такой внешностью он не мог не провоцировать «серпентарий» на бессознательное кокетство и даже на вполне осознанный флирт. Но все их незамысловатые поползновения каждый раз натыкались на ледяную стену его выразительного молчания и удивительно прекрасных глаз. Обладая всеми данными прирожденного сердцееда, он как будто бы полностью отсекал для себя такую возможность, что, разумеется, не могло не выводить девушек из душевного равновесия.

— Нет, Стась, ты представляешь! Ляля, наша Ляля, улыбается ему самой нежнейшей из своих улыбок и говорит: «Какие у вас интересные запонки!» А эта дубина стоеросовая…. даже не меняясь в лице… небрежно так еще поворачивает голову, как будто впервые видит, что у него на там манжетах… и отвечает ей с безразличием: «Да, интересные». И продолжает писать! Даже взгляда на Лялю не поднял.