Рыцарь и его принцесса - Марина Дементьева

Старая нянюшка любила рассказывать мне разные истории долгими вечерами. Она, кряхтя, усаживалась у жарко натопленного очага, чтобы погреть старые, ноющие кости, тщательно разглаживала маленькими сухими ладонями складки на платье и доставала своё неизменное вязанье.

Крючок ловко сновал в её цепких пальцах, набрасывая новые петли; набирал ряды пёстрый чулок.

Пушистой шерстяной нитью вился негромкий убаюкивающий говорок старушки Нимуэ, она вязала слова так же просто и уютно, как свой бесконечный тёплый чулок…

Няня говорила о том, что матушка моя, прекрасная Гвинейра, не знала, как ей выразить ту глубину чувства, что она испытала ко мне, едва появившейся на свет крохе.

Уже предвидя скорый конец, что не позволит ей передать всю силу нежности к своему ребёнку, матушка нарекла меня Ангэрэт — "больше, чем любовь"…

Двое суток почти не прекращавшихся мучений подорвали и без того слабое здоровье матушки.

После родов и до смерти, которая пришла к ней спустя неполный месяц, она так и не вставала…

Едва ли не до вступления в сознательный возраст я уже ощущала себя сиротой при живом отце.

Шли годы, а ард-риаг [1] Остин никак не мог определиться с ответом, чего больше в отцовском сердце, — любви или ненависти.

Я отняла у ард-риага единственную женщину, которая оставила вечный след в его душе.

Я была всем, что у него от неё осталось.

Её продолжением.

Её отражением.

Её двойником.

Его благословением и его проклятьем — вместе, неразделимо, одновременно.

А я… я сама не знала, что испытываю к отцу, привыкшему скрывать огненные страсти под холодными доспехами спокойствия.

Не своя, не чужая.

И покои мои были холодны и неприветны, как стены темницы, и я в них — не хозяйкой, пленницей.

Нет, никто не чинил мне зла — да кто и посмел бы? Отец был полновластным хозяином в своих владениях… Нет, мучить меня дозволялось ему одному.

О, не спешите жалеть дитя, беззащитное перед произволом жестокосердного родителя. Отец мой не был зверем. В жизни он не поднял на меня руки — ни пустой, ни отягощённой плетью-змеёй, что оставляет на коже витые узоры, не морил голодом и не принуждал спать на стылых камнях. Я не стала героиней одной из злых сказок, что любят рассказывать в народе непогожим вечером у очага.

Увы! хоть через телесное истязание знала бы, что это отцовская рука наказывает меня. Но он лишь изредка навещал мои покои и всякий раз стоял и смотрел так, будто никак не решится, что сделать со мною — обнять или ударить. Исход был предопределён — он разворачивался и уходил.

Чтобы не вспоминать обо мне день… неделю… месяц.

Чтобы всё повторялось снова и снова.

Я была обеспечена всем необходимым для жизни и многим сверх того. Владела всем, о чём мечтает любая девочка… и ничем из того, что имеют они, нимало не задумываясь об этом: родительским участием, домом, в чьё тепло всегда можно вернуться, свободой бегать в вересковых пустошах, перекликаясь с братьями и сёстрами.

Каждая девочка мечтает стать дочерью повелителя. Я же отдала бы всё за счастье поменяться местами с дочерью кухарки или прачки, бегать босой по траве, есть их скудный хлеб, греться у их очага.

С рождения меня окружало множество слуг, все обязанности которых заключались единственно в том, чтобы дочь ард-риага ни в чём не нуждалась, чтобы была сыта, обеспечена какой-нибудь забавой, защищена от сквозняков и холода, исходящего от напрочь выстуженных стен. Но забота их была отчуждённой, купленной жалованием и страхом. Казалось, они боятся меня — не меня саму, но отца, стоявшего за моей спиной, и избегали хоть сколько-нибудь сблизиться. В людской толчее я была одинока и предоставлена слепому случаю, как заплутавший в лесу ребёнок.

Лишь старушка Нимуэ, нянчившая ещё мою мать, дарила мне последнее тепло угасающей жизни. Любовь к рано ушедшей воспитаннице не умерла в Нимуэ вместе с матушкой, но была бережно перенесена, не утеряв и капли, на её дочь.

Риаг Гвинфор, отец моей матери, также был добр ко мне. Управление туата отнимало много времени, и путь был не близок, потому он не мог часто навещать внучку. Разумеется, мне и в голову бы не пришло упрекнуть в том деда, он воспринимался мною как некое высшее существо, к коему не пристаёт грязь мира. Каждый его приезд делал меня счастливой, на недолгий срок почти превращая в живого, ласкового ребёнка.

Я росла смышлёной вдали от беспечных забав сверстников, в окружении взрослых людей, слушая их разговоры и домысливая недосказанное; образованием моим занимались мало и беспорядочно, что и неудивительно, ведь я родилась женщиной, хоть и благородного происхождения. Меня воспитывали жестокие и страшные сказки язычницы Нимуэ, да ещё книги, которые, обучившись читать — странная прихоть, — я хватала без разбора, и, так как никто не озаботился составить для меня круг чтения, содержание многих оказалось трудно для понимания ребёнка, иные же вовсе не предназначались в пищу детским умам. Как бы то ни было, всё привело к тому, что я рано научилась подмечать едва уловимые знаки, толковать мимолётный взгляд, жест, оброненное слово. Не так много было у меня забав, и эта стала любимой. Порой случалось ошибаться с толкованием, но со временем всё реже, как то происходит с любым занятием, пусть даже столь странным.

Так, я сразу угадала, что отец и дед, хоть и породнились через матушку, почитали друг друга скорее врагами, нежели отцом и сыном. Но им не удалось бы удерживать власть столько лет, если бы они позволяли истинным чувствам нарушить внешнее спокойствие. Иных им получалось морочить, но для меня они были подобны двум поединщикам за мгновение перед схваткой. Их взгляды и слова заменяли мечи и копья.

— Я отдал тебе любимую дочь, но ты не сберёг её. Так пусть хотя бы её дитя возвратится под мой кров. Ангэрэт станет утешением моей старости, — так говорил риаг Гвинфор, и светлые его глаза были словно холодные озёра, скрытые туманом.

— Место дочери — подле её отца, — отвечал ард-риаг, и прищуренные глаза его были глазами змеи.

— Разве есть у неё