Но конечно, все было совсем не так. Так быть не могло. Естественно, в шкафчиках остались вещи — у детей просто не было времени забрать их, им надо было бежать из школы.
Кому-то из них, возможно, удалось спастись, и они стали жить в лесу. Но большинство из них погибли. Хоть здесь учителя говорили нам правду. Я закрываю глаза и чувствую, что меня качает.
— Ты в порядке? — спрашивает Сара и кладет мне на плечо худенькую, но сильную руку. — Мы можем пойти назад.
— Все нормально.
Я открываю глаза. Мы отошли от церкви всего на несколько сотен футов. Большая часть главной улицы все еще перед нами, и мне хочется осмотреть ее целиком.
Теперь мы даже сбавили шаг, Сара показывает на свободные от деревьев и кустарника поляны, на остатки фундаментов, где когда-то стояли: ресторан («Пицца-ресторан, здесь мы нашли печку»); кулинария («Там еще можно разглядеть вывеску, вон там, видишь, почти ушла под землю? «Сэндвичи на заказ»»); бакалейный магазин.
Вид бакалейного магазина, кажется, расстраивает Сару больше всего. Земля здесь разворочена, а трава еще моложе, чем в других местах, — признак раскопок, которые велись не один год.
— Мы долго находили здесь всякую еду. Ну, знаешь, консервы, даже кое-какие коробки и упаковки уцелели в пожаре, — Сара грустно вздыхает. — Но теперь здесь уже ничего не найдешь.
Идем дальше. Еще один ресторан, это можно понять, глядя на большую металлическую барную стойку и два стула, которые стоят, прижавшись друг к другу металлическими спинками; магазин скобяных товаров («Много раз спасал нам жизнь»). За скобяными товарами — старый банк. В этом месте тоже есть лестница, которая уходит под землю. Оттуда на солнечный свет выходит черноволосый парень. Постовой. На плече у него небрежно болтается винтовка.
— Привет, Тэк, — робея, говорит Сара.
Парень, проходя мимо Сары, ерошит ей волосы и говорит:
— Только мальчики. Ты это знаешь.
— Знаю, знаю, — Сара закатывает глаза. — Я просто показываю Лине, что тут и как, — Она поворачивается ко мне и объясняет: — Здесь спят мальчики.
Значит, заразные все-таки не совсем отказались от сегрегации. Этот маленький признак нормальности или, скажем, чего-то знакомого дарит мне облегчение.
Тэк переключает внимание на меня и хмурится.
— Привет, — говорю я.
Приветствие получается пискливым, тогда я пытаюсь улыбнуться, но безуспешно. Тэк очень высокий и, как все в Дикой местности, худой, но руки у него словно сплетены из мышц, а подбородок твердый и мужественный. Под левым ухом у Тэка тоже имеется метка исцеленного — шрам из трех порезов, которые образуют небольшой правильный треугольник. Интересно, эта метка фальшивая, как у Алекса, или он прошел процедуру исцеления, но она не сработала?
— Просто держись подальше от хранилища, — говорит Тэк.
Слова обращены к Саре, но смотрит Тэк на меня. Глаза у него холодные, взгляд — оценивающий.
— Мы и держимся, — отвечает Сара, а когда Тэк уходит, шепотом сообщает: — Он со всеми такой.
— Понятно, что имеет в виду Рейвэн, когда говорит, что у него тяжелый характер.
— Но ты не бери в голову. Я хочу сказать, он против тебя ничего не имеет.
— Не буду, — говорю я, но на самом деле эта короткая стычка на меня подействовала.
Все здесь не так, все вывернуто наизнанку, перевернуто с ног на голову: двери ведут в никуда, исчезнувшие дома, улицы, дорожные знаки до сих пор отбрасывают тень на настоящее. Я чувствую их присутствие, слышу шаги сотен ног, за песней птиц слышу давно стихший смех людей. Это место построено из эха и воспоминаний.
На меня вдруг навалилась страшная усталость. Мы прошли всего половину этой старой улицы, а моя решимость обойти все это место уже кажется бредом. Яркий солнечный свет, свежий воздух и свободное пространство вокруг лишают меня способности ориентироваться. Я поворачиваюсь вокруг оси, слишком быстро и слишком неуклюже, и спотыкаюсь об известняк в пятнах птичьего помета. Секунда свободного полета… и я приземляюсь в грязь лицом вниз.
— Лина! — Сара в то же мгновение оказывается рядом и помогает мне подняться на ноги.
Я прикусила язык и теперь чувствую во рту привкус железа.
— Ты как?
— Дай мне секунду.
Мне не хватает воздуха, и я сажусь на этот чертов известняк. До меня вдруг доходит, что я даже не знаю, какой сейчас день и месяц.
— Какое сегодня число? — спрашиваю я Сару.
— Двадцать седьмое августа.
Сара все еще обеспокоенно смотрит на меня, но при этом держит дистанцию.
Двадцать седьмое августа. А я бежала из Портленда двадцать первого. Целую неделю я просуществовала в этом перевернутом мире.
Это не мой мир. Мой мир в сотнях миль отсюда — там двери ведут в комнаты, там белые чистые стены, там тихо гудят холодильники. В моем мире города аккуратно расчерчены на улицы, а в тротуарах нет ям. И снова мое сердце сжимается от боли. Я прижимаю колени к груди и обхватываю их руками. Меньше чем через месяц Хане предстоит пройти процедуру.
Алекс был тем, кто понимает мир, в котором я теперь оказалась. Он бы заново выстроил для меня эту уничтоженную бомбежками улицу, превратил бы ее в понятное для меня место. Алекс хотел показать мне Дикую местность. С ним мне не о чем было бы беспокоиться.
— Может, тебе что-нибудь принести? — неуверенно спрашивает Сара.
— Сейчас отпустит, — Я с трудом выдавливаю слова, боль не дает говорить, — Это из-за еды. Я к такому не привыкла.
Меня сейчас вырвет. Я зажимаю голову между колен и кашляю, чтобы подавить подкатывающие к горлу рыдания.
Но Сара, кажется, все понимает.
— Ты скоро привыкнешь, — очень тихо говорит она, и такое ощущение, что говорит она не о том, что я съела на завтрак.
После этого не остается ничего другого, кроме как идти обратно по разбомбленной дороге, по высокой траве с притаившимися в ней искореженными металлическими обломками.
Горе — это когда у тебя ничего не осталось. Тебя как будто хоронят, ты словно тонешь в мутной желто-коричневой воде. С каждым вдохом в горло заливается грязная жижа. Здесь не за что ухватиться, нет шансов вырваться на поверхность. Нет смысла бороться.
Надо оставить все так, как есть. Ты чувствуешь давление со всех сторон, твои легкие сжимаются. Ты не сопротивляешься и уходишь глубже и глубже. Нет ничего, только дно. Только привкус железа, эхо прошлого и дни, которые кажутся сплошной ночью.
Такой я была тогда: неуверенно стоящая на ногах, идущая ко дну, потерявшаяся в ярком солнечном свете девушка. Мое прошлое исчезло навсегда, я начинала жить с абсолютно чистого листа.
