– Нет, сэр, не поверил бы, – сказал мальчик. – Но тогда, в лазарете, вы взяли меня за руку, и жар сменился холодом, а когда я разлепил глаза, то был уже здоров… Наверное, вы сожалеете, что сотворили для меня то чудо.
– Да, сожалею, – признался Джеймс. – Но все это уже не имеет значения.
– Что ж, я не стану просить у вас прощения, потому что в вашем мире все равно не прощают. В мире Третьей дороги. Но окажите мне последнюю милость.
– Смотря в чем она заключается, мальчик.
– Возьмите меня за руку, как тогда, и подведите к пропасти. А дальше я уж справлюсь как-нибудь. Пожалуйста, сэр. Сам я никак не могу решиться.
От обыденности происходящего у Агнесс кольнуло в сердце: казалось, дядя и племянник ударили по рукам, заключая пари, а потом Джеймс, нагнувшись, подхватил Чарльза под мышки и помог ему встать. Мальчишка стоял, пошатываясь. Хотя он потерял много крови, в его движениях не было скованности, в мышцах – оцепенения, и только страшная рана указывала на то, что смерть уже причислила его к своему стаду, пометила, как пастухи метят овец, алой краской по белому руну.
Ноги Чарльза заплетались, но дядя был терпелив. Наверное, точно так же он волок бы подгулявшего повесу из кабака, только вместо чана с ледяной водой Чарльза ждала пропасть. От нее исходил такой жар, что краска на потолке вздулась и пошла пузырями. Сглотнув, Агнесс наблюдала, как очередная скамейка соскользнула вниз, обуглившись прежде, чем успела упасть…
– Подождите!
Они оба повернулись. Вернее, обернулся Джеймс, кузен же мотнулся вслед за ним, как мешок, набитый тряпьем. Но когда Агнесс подбежала поближе, лорд Линден приподнял голову и мазнул по ней мутным взглядом. Поморщился, увидев измятую распашонку Берти.
– Прощай, кузина. Мне жаль, что наше знакомство оказалось таким недолгим.
Агнесс не нашла для него слов. Ей было жаль его, но гораздо жальче себя прежнюю. Ту мисс Тревельян, что протянула бы руку грешнику – и не для того, чтобы влепить ему пощечину.
– Агнесс…
Джеймс был еще бледнее племянника, словно в его жилах застыло ледяное крошево. В черных волосах сквозил иней, черты лица заострились, и глаза были прозрачными, как полыньи, но теперь Агнесс шагнула бы в них без трепета, не боясь уйти на дно.
– Я люблю тебя, – заговорил Джеймс. – И любил всегда. В день нашей встречи семена любви упали мне в сердце и долго потом прорастали, как подснежники сквозь зернистую корку льда. Но я не смел тебе сказать. Все ходил вокруг да около и не смел тебе этого сказать…
Агнесс выпростала руку из-под складок муслиновой распашонки. Двумя пальцами дотронулась до его губ. Они уже не казались ей обжигающе холодными.
– У тебя еще будет время.
– Да, безусловно, – прошептал Джеймс.
– А пока что поцелуй меня.
Нужно спешить. После того как он столкнет Чарльза в пропасть, его поцелуи всегда будут горчить на ее устах. Потому что нельзя удобрить сад костями родных и уповать, что от этого пышнее расцветут розы. Нельзя черпать воду из колодца, зная, что на дне разлагается труп. Никогда им с Джеймсом не познать всю полноту счастья, зато у них будет семья, какая-никакая, а все же будет. Хотя бы это они заслужили!
Их первый поцелуй должен быть таким романтичным, чтобы трубадуры почли за честь воспеть его в балладах. Ведь оба они принадлежат к иному миру. Фейри и ясновидящая. Дух зимы и та, что вобрала в себя все зимнее волшебство, сосредоточенное в одной ночи.
На деле же выйдет неловко, заранее огорчилась Агнесс. Сама она баюкала крепыша-принца, чуть встряхивая его, когда он начинал выскальзывать из занемевших рук. Джеймс придерживал за плечо племянника – тот уже не мог стоять. Даже обняться не получится, что уж говорить о пылких лобзаниях?
Зажмурившись, Агнесс почувствовала, как его губы скользят по ее щеке, чуть щекоча кожу. Такое зыбкое ощущение, но на него отзывалась каждая частица тела. Наконец их губы соприкоснулись. В груди стало тесно, словно плотно сжатый бутон сердца вдруг распался на множество лепестков. Лепестки были багряными, мягкими и бархатно ласкали ее внутри, а из сердцевины цветка тянулись золотые тычинки, и каждая заканчивалась искрой.
– Я хотел бы с тобой еще о стольком поговорить. Я ведь почти не знаю тебя, Агнесс Тревельян.
– Я тоже хочу лучше узнать тебя… если ты позволишь мне. Если сочтешь меня достойной.
– Когда-то я был настолько ослеплен глупостью, что думал, будто твой мир умещается в корзине с рукодельем.
Джеймс усмехнулся и рассеянно похлопал по плечу племянника – тот застонал от резкого движения. Зачем так растягивать расправу, ведь каждую секунду мальчишка должен изнемогать от ужаса перед встречей с неминуемым? Но, присмотревшись, Агнесс заметила, что кузен так ослабел, что впал в забытье. Дядя явил ему своеобразное милосердие, присущее зиме: так замерзающие на улице дети представляют, что грызут пряники у рождественской елки. Чарльз ничего не почувствует.
– А пока я чванился, – продолжил Джеймс, – ты придумывала для меня невыполнимое задание. Ты сыграла со мной в игру, Агнесс. В древнюю игру, которую девушки играют с фейри. Хотя, наверное, и не догадывалась, что в таких играх ставится на кон.
– По-твоему, я слишком смелая?
– «Смелый» – это опасное слово, оно таит в себе похвалу и осуждение. Первое достается героям на поле брани, второе – девицам, что идут наперекор приличиям. Самой же смелой женщиной, кого я знал, была Лавиния…
«… и теперь она мертва, – подумала Агнесс и еще крепче прижала к себе Берти. – А сейчас за ней последует Чарльз, самый смелый мужчина из всех, кого знала я».
Зря Джеймс думает, что она сыграла с ним в ту игру по какой-либо иной причине, кроме безрассудства. На самом деле она жалкая трусиха. И многое бы отдала, чтобы упасть в обморок и не видеть, как погибнет кузен. Вот бы ему и вовсе не погибать…
Но с потолка сорвался кусок лепнины, и вслед за ним посыпалась известка. Провал охватил уже половину церкви, отрезая путь к двери. Из него уже не вырывались языки пламени, только зарево поднималось, как от раскаленных углей в жаровне. Угли тлели терпеливо, дожидаясь, когда на них зашипит кусок мяса. Агнесс развернулась боком, уберегая малыша от этого жара.
– Но я считаю, что ты хороша именно такой, какая ты есть, – Джеймс все говорил и не мог наговориться. – Вот такой я тебя и полюбил.
– А если бы я изменилась очень сильно? Так, что сама бы себя не узнала?
– Я продолжил бы любить тебя. Потому что в тебе есть то, что неподвластно никаким изменениям. Что-то твердое, настоящее. Как серебряная монета, запеченная в пудинге. Как жемчужина в раковине. Как колдовской камень-отолит в голове у рыбы. Держись за этот талисман и не давай никому его у тебя отнять. Потому что это и есть твоя душа.
