Ванна утоплена в полу, и даже не ванна — небольших размеров бассейн, отделанный зеленым и белым нефритом. На полу — узор из водяных лилий. И узор этот повторяется на массивных каменных чашах, что свисают низко. Из серебряных львиных голов, оцепивших бассейн по периметру, льется вода. Звук ее нарушает молчание, и я присаживаюсь на бортик.
— Давно ты очнулся?
— Вчера, — Оден садится рядом. Мог бы вспомнить о манерах и выйти. — Вечером. Я не хотел тебя будить.
Если вечером, то он наверняка способен ответить хотя бы на некоторые мои вопросы.
— Как я здесь оказалась?
— Виттар принес. Мой брат.
— А Брокк?
— Насколько я понял… они немного не сошлись во взглядах. Виттар вспылил. И твой брат вынужден был уйти.
Очаровательно.
Если не смотреть на Одена, то разговаривать легче, нет ощущения, что от меня ждут чего-то, чего я не способна дать.
— Эйо, никто не будет удерживать тебя силой. Ситуация была… нервная. Ты сгорала. Я замерзал. И получается, что мы должны находиться рядом.
Вода подбирается к пальцам ног, она разноцветная, разукрашенная и преломленным витражами солнечным светом, и самим бассейном.
Сгорала я?
Да. И Одену, судя по его виду, пришлось нелегко. Теперь и ему, и мне легче. И что сказать?
Находиться рядом?
Насколько рядом?
— Лето почти закончилось, — он сам заполняет пустоту между нами. — Еще неделя осталась…
Это выходит, что я… месяц? Полтора почти? И осталась неделя? От всего длинного лета?
— Я скажу, чтобы подали завтрак, — Оден поднялся. — Эйо, пожалуйста, если чувствуешь, что не справляешься сама, то позови. Не меня, так служанку. Вот шнур.
Он вкладывает мне в руку витую ленту с массивной кисточкой на конце.
— Или просто если понадобиться что-то.
— Моя одежда.
— Конечно.
Вода горяча, и я просто лежу, позволяя ей избавить меня от грязи. Собственное тело становится легким, невесомым почти, и если закрыть глаза, то легко представить, что нахожусь я вовсе не в бассейне чужого дома, но где-нибудь на берегу…
…или в чаше, где открываются горячие ключи, которые выносят серую грязь…
…в той чаше хватило бы места двоим.
…та чаша осталась позади, вместе с дорогой и всем, что в дороге случалось. И что бы ни привело меня в этот дом, он так и останется чужим.
А Оден?
И я?
Притвориться, что все, как раньше? Но это ложь. А что тогда правда?
— Эйо, — тяжелая ладонь легла на волосы. — Ну кто спит в ванной? Это небезопасно.
— Зато приятно.
Не хочу соглашаться сугубо из упрямства, пусть и назовут его детским. А вода остыла и уходит, с шумом исчезая в железных трубах дома.
— Вставай.
Меня заставляют выбраться на бортик бассейна.
— Не упрямься, — спокойно говорит Оден, когда я пытаюсь оттолкнуть его руки. — Я не трону тебя. Если ты не захочешь.
— Я сама.
Губку и мыло он все-таки отдает, но не уходит, наблюдает. И когда мыло попадает в глаза, фыркает, словно давая понять, что это меня высшие силы за строптивость наказали.
И поливает из ковшика горячей водой.
— Я захлебнусь.
— Я не позволю, — возражает Оден, набрасывая на плечи пушистое полотенце. Вытирает сам, бережно, разминая затекшие мышцы. И слабость уходит. — Вот и все. Сейчас поешь и станет совсем хорошо.
Одеваюсь я сама, но под бдительным присмотром.
И да, одежда моя, я помню ту портниху, которая ее шила и еще ворчала, что приличные девицы из приличных же семей не носят подобное… алые бриджи и белая рубашка с кружевным воротником. Алый же жилет, отороченный золоченым шнуром. И два ряда крупных золотых пуговиц.
— Что-то в этом есть, — Оден обходит меня по кругу. Сам он одет просто, по-домашнему, но видно, что и рубашка, и вельветовая куртка слегка великоваты, и меня тянет потрогать ткань и разгладить вону ту складочку на плече. А еще лучше — спрятаться под эту куртку, обнять его и стоять долго-долго… просто так, без причины.
Мало мне было?
Похоже на то…
Стол накрыт на двоих. Розы. Вазы. Белый костяной фарфор. И столовое серебро во всем его многообразии… пересчитав вилки, ложки и ножи, я пришла к выводу, что подобные завтраки не для меня. Манеры не настолько хороши, чтобы получать удовольствие от этого церемониала, странно, что за спиной не выстроилась когорта лакеев.
— Что не так?
Он издевается? Не похоже…
— Меня, конечно, учили… — я подняла вилку о двух зубцах, — но не так, чтобы очень старательно… и я кое-что помню… но боюсь, воспитание мое далеко от идеального и…
— Эйо, — Оден сдвинул серебро на край стола. — Не думай о всякой ерунде. Просто поешь, ладно?
Ем. Благо, я, оказывается, зверски голодна, а повар — превосходен… пресные корзиночки с паштетом из гусиной печени. И тончайшие блинчики с кремовой начинкой. Перепелки в меду. И полупрозрачные ломтики семги, завернутые в листья салата. Терпкий соус. И кунжутные крендельки, которые полагается размачивать в мясной подливке.
Оранжерейная клубника со сливками.
И пирожные.
Горячий шоколад…
Пожалуй, завтрак почти примирил меня с жизнью, настолько, чтобы заговорить. Но из всех вопросов, которые следовало бы задать, я выбрала самый бессмысленный.
— Я тебе больше не… противна? — я не могу не смотреть на Одена. И то, как он болезненно хмурится, поджимает губы, словно запрещая себе говорить о чем-то, пугает.
И боюсь почему-то не его, но за него.
— Ты никогда не была мне противна, Эйо, — он встает.
И спиной поворачивается, собака упрямая.
— Я не мог смотреть на тебя, потому что видел не тебя, но Королеву.
— А теперь?
— Теперь…
Отросшие волосы он собирает в хвост, забавный такой, короткий и пушистый. А над ушами подшерсток выбивается светлым пухом.
— Я думал, что потерял тебя. Навсегда, понимаешь? То, что произошло в Долине…
— Не надо. Пожалуйста.
Я не хочу об этом говорить. Вспоминать. Выслушивать оправдания. Или объяснения. Что изменится?
Мне было страшно.
И плохо.
Я не желаю, чтобы однажды все повторилось. А это случится, если я хоть на миг забуду правила игры. Сейчас мы нужны друг другу. Но как надолго? И что будет после того, как необходимость отпадет?
— Как скажешь, — Оден кланяется и протягивает конверт. — Тебе просили передать.
Письмо?
И знакомый герб на печати заставляет сердце забиться в ускоренном ритме. Брокк! И если так, то… то надо ли открывать? Он обещал, что не отдаст меня никому, но я в чужом доме.
А его нет рядом.
Почему?
Не потому ли, что ему сделали предложение, от которого Брокк не счел нужным отказываться.
