Щурясь от ледяного ветра, девушка проходила улицу за улицей и вглядывалась в вывески, но ни одна из них не служила опознавательным знаком ломбарда, этой юдоли горя и невзгод. Все как одна, лавки выглядели опрятно. Краску на вывесках подновили по случаю праздничного сезона, а стекла витрин отмыли от копоти и протерли так тщательно, что казалось, будто ничто не отделяет прохожих от пирамид из фарфоровых чашечек или золотых часов, гроздьями свисавших с разлапистых подставок. Рядом с тушками кроликов в мясницкой лавке болтались веточки омелы. То тут, то там виднелись гирлянды из остролиста, на которых капельками крови проступали алые ягоды.
«К чему украшения, если до Рождества почти месяц», – думала Агнесс, хотя для нее праздники в любом случае не наступят. Не придется целоваться под омелой, отбиваясь и хохоча, и язык не защиплет от корицы в пунше, и глаза не вспыхнут при виде горящего пудинга, от которого пахнет изюмом и бренди. Вместо хрустящего снега под ногами будет хлюпать слякоть. Слишком много слез пролилось на страницы ее жизни, все строчки размыло до серой мути.
Но жить-то все равно нужно. Вместе с ней пропала бы ее память, все те обрывки воспоминаний, где они с Джеймсом пили чай, шутили и пикировались, ловили призраков и перебрасывались цитатами из пророков. И тот последний лоскут, где он поцеловал ее, прежде чем прыгнуть в огонь. Из этих лоскутьев она сошьет себе одеяло и заберется под него с головой, уж что-что, а махать иголкой она умеет, и стежки получаются ровные. Главное, сосредоточиться на работе и чтобы никто не мешал, так что без черного платья не обойтись. Пусть весь мир оставит ее в покое.
За спиной раздавался мерный перестук копыт. Агнесс оглянулась и увидела карету, которая следовала за ней уже не первый квартал. На всякий случай девушка еще попетляла по улицам, чувствуя, что в желудке разрастается ком, тяжелый, как кусок сырого теста. Кто преследует ее и что им нужно? Оконце кареты было занавешено наглухо. Надвинув цилиндр на лоб, кучер глядел на нее бесстрастно, хотя и гнал лошадей за ней по пятам, неотвратимый, как само время.
Наконец ломбард отыскался в глухом переулке, где шансы повстречать знакомых были невелики. На витрине пылилась всевозможная утварь, от крестильных ложек до лоханей и утюгов размером с наковальню. Тускло поблескивали цепочки, рассортированные по длине, медальоны приоткрывали створки, словно устрицы, а в некоторых видны были миниатюры и тусклые пряди волос. Горло сдавил спазм. Неужели ее жемчуга тоже лягут на пыльном сукне, рядом с табакерками, погнутыми шляпными булавками и застиранными носовыми платками? Но дверь в ссудную кассу была призывно открыта, и закладчица, потупившись, скользнула внутрь.
Из полутемной прихожей, где толпились ее товарищи по несчастью, она попала в коридорчик, вдоль которого были расположены с полдюжины дверей. Планировка ломбардов была ей хорошо знакома. Каждая из дверей ведет в кабинку, выходящую к прилавку, дабы посетители могли сохранить последние крупицы достоинства и спрятаться от чужих глаз. Впрочем, через перегородку всегда можно заглянуть, особенно если из кабинки доносятся громкие крики и брань. Об этом Агнесс тоже знала не понаслышке.
В выбранной кабинке было тесно и пахло сыростью. Вздохнув, мисс Тревельян приготовилась ждать, поскольку приказчик с гладко зализанными волосами не выказывал к ней ни малейшего интереса. Потребовалось немало покашливаний, чтобы привлечь его внимание, а когда он оторвался от гроссбуха и вразвалочку подошел к прилавку, мокрые губы презрительно кривились.
– Ну, показывайте, чего принесли. – Он протяжно зевнул. – Что у вас там, мисс, небось брошка аль муслиновый платочек – от милого дружка презент?
Девушка молча протянула ему ожерелье. Выпучив глаза, приказчик взял жемчуга, но сам оценивать их не стал – побежал за управляющим. В душе Агнесс шевельнулась радость. Значит, жемчуга поистине ценны и за них можно выручить неплохие деньги. В таком случае, хватит не только на траурное убранство, но и на квартиру, а там уж она придумает, чем жить дальше.
Понятно, что в Линден-эбби ей не суждено вернуться. Значит, придется подыскивать место гувернантки, давать объявления в газетах, а это процесс долгий и хлопотный. Чем-то же надо перебиваться, пока ей не придет ответ из торфяных топей Поуиса или графства Мейо.
При виде управляющего, вокруг которого, точно рыбешки вокруг кита, крутились клерки, у нее упало сердце – с таким господином каши не сваришь. Управляющий был отменно толст, суров и посмотрел на Агнесс так, словно обнаружил ее руку в своем кармане. Жемчуга он уже успел припрятать.
– Значит так, мисс, – начал джентльмен, наваливаясь на прилавок, – всем закладчикам мы задаем следующие вопросы: «Как ваша фамилия?», «Является ли товар вашей собственностью?» и «Где изволите проживать?» Вникли?
Девушка зачарованно кивнула.
– Ну так вот, на какой из этих трех вопросов вы не сможете дать честный ответ?
Ни на один, опечалилась мисс Тревельян. Своей фамилией она разбрасываться не собиралась, чтобы ее не выследил мерзавец-кузен («А не он ли в той карете?» – пронеслась мысль). Постоянного жилья за ней не значилось, а что до принадлежности жемчугов, тут дела тоже обстояли непросто. По совести они принадлежали матери Ронана, а по закону – мистеру Ханту, которого она растерзала в море, после чего другие селки сожрали его плоть и раздробили кости. Вдаваться в такие подробности не хотелось.
– Какую вы предложите цену?
– Тридцать фунтов, – последовал ответ.
– Я согласна.
С потяжелевшими карманами Агнесс покинула лавку, а когда, проплутав по переулкам, вышла на Друри-лейн, сразу увидела карету. Мальчишка-метельщик настойчиво стучал в окно, предлагая пассажирам выглянуть и ознакомиться с его изящными набросками, сделанными метлой по грязи, но никто ему не открывал. Значит, в карете не лорд Линден. Тот не отказал бы себе в удовольствии вздуть юного художника ручкой метлы. Как хорошо, что не придется еще раз увидеть спесивое лицо, наглую усмешку и зазор между зубами!
Отсюда она держала путь в траурный салон «Джея и Ко», то самое здание, с которого началось ее знакомство с Лондоном. Какая злая ирония! Она оглядывалась на себя, глупышку в усыпанном незабудками платье, и вспоминала, с каким восторгом разглядывала высокие дома и роскошные магазины, каждый из которых казался ей пещерой Али-Бабы. Могла ли она тогда подумать, что вновь вернется на Риджент-стрит, но не ради вееров и кружевных воротничков, а чтобы навсегда зачехлиться в черное платье?
На примерку ушло больше двух часов, и еще полчаса – на то, чтобы отбиться от двух нахальных приказчиц. Тарахтя, как две сороки, они наседали на покупательницу с двух сторон и навязывали ей то писчую бумагу с траурной каемкой, то набор украшений из гагата, а под конец предложили самую модную услугу – герб покойного, нарисованный в черно-белой гамме на деревянном щите, который затем вешался над парадным входом. Тот факт, что у покойного не было герба, а у скорбящей – парадной двери, не остудил пыл продавщиц. Пришлось спасаться бегством.
