"Человек от зверя отличается силой воображения, и ни один зверь не смеет спорить с этим".
Навигатору снова приснился сон, дурной, как серые полярные сумерки, и непонятный, как едва видная светлая полоска — издевательская подсказка надолго спрятавшегося за горизонтом солнца, как разговор невидимых теней.
Будто идя по тонко пахнущему осенью лесу, поднимаясь по влажным и мягким, вросшим в мох камням, по шумному течению извилисто падающего со склона бурного ручья, почти что речки, шириною — где в метр, а где в два, и по этому его не так просто перепрыгнуть, слушая деловой и одновременно веселый, непрерывный галдеж холодных, стремительных всплесков, он увидел старика. Там, наверху, среди еще не желтых, но уже осенних деревьев, у влажных камней, рядом с быстрой водой. Дедок был стар, но крепок, Навигатор понял это, потому что… тот был, гол?
"Учитель!" — для себя сразу решил Навигатор.
— Учитель, — поднявшись еще шагов на двадцать, спокойно, но почтительно поздоровался он. И громче — чтобы пересилить голос бурунами шумящей воды, — учитель, научи меня плавать в быстрой воде.
Старик посмотрел на него и, не сильно напрягаясь в оценке, что-то негромко ответил.
"Легко!" — объяснил ответ Навигатор, а перед этим подумал: "Если умеешь ты сам". Но вслух он этого не произнес.
И вот он разделся и лег в бурную, холодную, рвущуюся свободным движением воду — и бурун уже он. Будущим льдом схватило все тело, сильные струи перекатывают через плечи и устремляются вниз. Стоит опустить голову в воду…
Что-то опять бормочет старик.
"Плыви!" — перевел его бормотание Навигатор.
"Легко?"
Теперь и голову схватила там, наверху, в озерах уже зачатая холодными ночами льдистость, и он понесся вниз, в вихрях струй и стаях пузырьков, между опасных камней, по извилистой и падающей порогами, шумящей уже подводными криками воде. Падение, скольжение, камни, струи, повороты, полная их власть и свое родное безрассудство, ледяная вода, шумящая в ушах и жар опасности жизни внутри.
Но кончилось падение, ноги уперлись в подводный валун, руки проехались по мелким булыжникам дна, стихли струи — это заводь, и вынырнув, показалось, что вода здесь почти неподвижна, но все так же холодна. Получилось!
"А этот старик, там, наверху. Не мочится ли он в воду?!" — снаружи или изнутри, сама собой или с подсказкой, возникла новая, на этот раз провокационная мысль. Это был сон, а сны, как правило, состоят из парадоксов.
Навигатор вышел из притихшей в заводи воды и быстро поднялся вверх по течению и склону, благо вдоль ручья шла влажная тропа, и жесткие листья брусники не мешали быстроте подъема. После воды влажность голой земли казалось горячей. Он снова увидел старика и понял, или убедился, что тот гол, и поэтому видно, что стар, но крепок. Он увидел его со спины и понял то, о чем подумал, там, в заводи — этот гнусный старикашка мочится-таки в бурныя воды, в чистыя струи.
"Учитель!" — тем не менее, снова почтительно подумал о старике Навигатор, и злость сменило удивление. Однако всегда походная одежда была свалена на щит, не полностью покрывая меч в ножнах — он, оказывается, и во сне воин, а возможно даже навигатор, лишь разделся перед заныром.
"А не срубить ли Учителю башку? Что бы не портил, собака, чистыя воды?"
Сон, всего лишь сон, но, тем не менее, меч…
— А скажи, сказочник, почему ты пишешь именно такие книги? — спросил Сказочника Навигатор, возясь с надежным замком, запирая железные двери.
— Видишь ли, как бы тебе получше объяснить… в школе я учился не очень хорошо, признаю — мне было неинтересно узнавать то, что не интересно. Это относилось и к литературе — получив весной учебник, я сразу же, за лето, прочитывал все любопытное мне, а это было почти все, и потом, на уроках, я уже не мог заставить себя читать снова.
— Не один ты такой, страдалец, — разумно отозвался звенящий ключами Навигатор.
— И вот, лет уже, наверное, в тридцать пять, я купил книгу, "В круге первом", — продолжил Сказочник, — Солженицына. Такой черный том из серии "Нобелевские лауреаты", и заплатил, кажется, рублей десять за нее. Но сразу прочитать не смог. У меня есть один недостаток, а может и достоинство — я не могу читать книги, которые "не идут". Вот не идут, и все! Наверное, это качество помогает мне сохранить в голове звенящую пустоту? И это не давление и не плохая погода. Я тебе кажется, уже говорил, что мне нравятся люди со скрытой недостаточностью мозгов и не нравятся с явным их переизбытком? Особенно женщины. Стукнешь такой пальцем по лбу, а там — "бууммм", звенящая пустота. Это — священная пустота, приятель, это — внутренний вакуум, отражение Космоса. Такие женщины прекрасны, они похожи на летающих крокодилов, которые "нызэнько, но мабудь лэтають". И это не смотря на гвозди-каблуки, которыми они обычно прибивают себя к земле. Я знал таких женщин, я влюблялся в них.
— Не верю! — пошутил Навигатор, все еще возясь с замком, запирая свои, любимые железные ворота.
— Мысль в переполненной мозгами и полезными извилинами тесной черепной коробке всегда искривлена, а подчас убога, похожа на Волка из "Ну погоди", побывавшего в канализационных трубах. Помнишь мультик? А вот когда за лбом нет мозга — случается же такое счастье, когда там космический вакуум или его отражение, то мысль, с трудом выбравшись из плотных извилин, она или падает и скатывается в нос или в глотку, и превращается там сам знаешь во что, или летит в пустоте, что уже чудо, распрямляясь и не сталкиваясь с соседками. Десять сантиметров, не меньше — как в вакууме атом. Это называется свободой, или, если хочешь — свободомыслием.
— Книги…
— Так вот, признаюсь, я не смог прочитать ее сразу. Наверное, мощный и плотный солженицынский ум не смог соотнестись с моей священной пустотой? Не зазвенело. Но позже, где-то через годик, я загремел в больницу, с язвой. Кровотечение, и все такое прочее… пришлось отлежать три недели, от звонка до звонка. И вот тогда-то я взял с собой именно эту книгу. Интуитивно я понял, что о тюрьме нужно читать в тюрьме, то есть о несвободе в несвободе. И я читал ее понемногу, от точки к точке, все эти три недели. По стилю я вспомнил, что в детстве уже читал его повесть в каком-то журнале, и называлась она "Один день Ивана Денисовича", и что она понравилась мне тогда. Я искренне переживал за этого человека, зримо представляя себе холод и снег, лагерную, внешнюю стылую опасность и жар внутренней борьбы на шмоне. Я был на его стороне. Потом я вышел из больницы, купил "альмагель" и неизвестные до этого таблетки, но читать Солженицына я больше не хотел.
И вот однажды, на его юбилей, я услышал другой его рассказ. По радио, читал Филиппенко, и у него хорошо получалось. "Случай на станции Кочетовка". Слушая, я снова, как когда-то в детстве, без труда представил себе все, видел все своими глазами, и переживал, чувствуя, что на этот раз добром не кончится. Наверное, поэтому, уважая Солженицына, я не очень люблю его читать.
