class="p1">— Будет сделано, — щебечет Изба.
— Вот тебе и магия, Вася, — шепчу на ушко ей. — Смотри.
Словно по команде осколки посуды поднимаются в воздух, вертятся волчком, грязь и испорченную еду накрывает сиреневатым маревом магического тумана, стол возвращается на место, трещины магическими змейками ползут в обратную сторону, как будто кто нажал на кнопку перемотки назад. Всего пара минут и порядок.
— Ва-ау, — тянет Вася.
— А то, — рискую пошевелиться, — Давай, помогу подняться. Ногу тебе уж фамильяры подлечат.
Усаживаю девчонку на скамеечку.
— Васессуарий Венедиктович, покажите мастер-класс, — склоняюсь в шутовском поклоне перед котом.
Важно подняв хвост, котейшество дефилирует к Василите, стреляя в меня зелёными лазерами глаз.
— Позёр, — бурчу под нос.
— На лавку ногу примости, — подсказываю, как будет удобнее всего.
Вася послушно укладывает ногу, на которую тут же прыгает фамильяр.
— Горячий какой, — ахает девчонка.
— Сейчас заберёт твою боль, потерпи чуть.
Потёршись мордой об ногу, котан отступает, демонстративно облизывая лапы.
— Ну а теперь и ты меня проводить можешь, — улыбаюсь. — Ступай спокойно.
Неуверенно Василиса опускает ноги, становиться с опаской. Слежу со странным удовольствием, ну точно как батя, что радуется первым шагам своего детёнка. Наблюдаю с улыбкой, как делает неуверенные шаги, подпрыгивает и хлопает в ладоши.
— Класс! Не болит совершенно!
— А то! Ну а теперь, — чешу затылок, — пойду я. Пока ещё больше не начудили.
— Завтра жду? — переспрашивает она, провожая к калитке.
— Как и договаривались, — киваю. Тем более, странный гость так и не появился. Подозрительно.
— Тогда, — вновь румянец раскрашивает её белые щёки, — до завтра?
— Да, буду на обед, вкусняшки с меня, за причинённый ущерб.
— Спасибо, — кричит уже, когда сажусь за руль.
— За что?
— За правду.
Емеля
— ПОДСЛУШИВАЕШЬ?! — злой, писклявый шёпот колет в подреберье. Дёрнувшись, оборачиваюсь на звук. Едва не свалившись, цепляюсь пальцами за штанину, прыгаю цаплей на одной ноге, больно бьюсь о ножку стола. На столешнице в сумерках сеней сидит кукла. Тряпичная. Живая. Я если б не был уверен, что лаской нигде не налакался, точно б решил, что белки пришли навестить.
Не прям уж я алкаш безнадёжный, в самом деле… Да, вечером бывало, у какого-то двора собираются ребята. Молодёжь и постарше народ тоже. Что ж ещё в деревне делать после работы? Те, кто при деньгах, в "Костях" прописались, остальные, чем богаты. Бабка Настасья всем рада, спирт у неё гадость, конечно, зато по карману простому работяге тоже. Не то что забугорное бухло из элитного Кощеевского бара.
В селе говорят, чертовщина творится у них там в заведении. Кто во что горазд рассказывают. Мол, спаивает и потом должником ходишь век на побегушках. Так-то у любого займи и тем же закончишь, Кощеем для того быть не надо, а всё равно болтали, что состояние на костях человеческих сколочено у местных мажоров.
— Чур меня! Бесовщина какая! — синие, не вышитые, не нарисованные, будто живые глаза голодным комарьём впились в рожу.
— Я Всё РАССКАЖУ! — вроде и шепчет, а как молотком по бетону такой звук. Морщусь, оглядываясь. Ещё не хватало, чтобы Васька меня в избе опять спалила незваным гостем, объясняй потом — откуда взялся, да зачем пожаловал. Дураку ясно, что не за сахаром. Она, может, и баба, но не прям чтоб совсем дура… Глаза красивые, умные.
— Да даром мне не надо слушать ещё! — это ж до чего дошёл! С куклой тряпичной беседовать, оправдываюсь, как перед человеком. То ли одичал за всё время в звериной шкуре, то ли сам не знаю, что за дела! К людям всегда тянулся. Чем меньше любили меня, тем больше той любви хотелось. Зависть брала, что другие, меня с виду ничем не лучше как сыр в масле, а я с рождения не пришей кобыле хвост. Только и нужен, что оводов да мух с крупа гонять.
— То-то припёрся ночью, и Ваське под бок сразу! Что мужиком кобель был, что зверем. Говорила я: могила исправит, а всё вторые шансы им подавай! Свет не померк. Тьфу, — кукла неловко поднялась на скрученные жгутики ног и принялась расхаживать по столу. Свет из окна падал длинными тенями и казалась она страшной, как из фильмов ужаса. У нас с бабкой телевизора не имелось, но в селе на улице аж пять домов были зажиточными. И там видел страхолюден всяких, в девять начинали крутить. Вот один в один! Рот неживой, а шевелится и глаза круглые как блюдца. Зрачок пустой, а смотрит за тобой, аж душу холодом пробирает!
— Подойдёшь к Ваське, я тебя сдам, ясно? — кукла остановилась на самом краю, вытянулась в окно заглянуть, и лицо тут же посветлело, как мамка за дитём наблюдает, честное слово! Жутко, кровь в жилах стынет. Да что я, не мужик всякой бесовщины бояться?! Вырос уж!
Я, как батьку сняли синего с балки сарайной, трусил до усрачки. Днём-то хорохорился ещё, а как ночь — к бабке под бок бегал. Мать не слишком привечала-то. А потом, и года не прошло, ушуршала в город. Сначала пела, что денег заработает и заберёт, но я знал, что врёт, и не слишком рассчитывал. Мы с бабкой хорошо жили. Впроголодь, правда, зато душа в душу. А как преставилась…до того дико было одному по избе ходить. Всё искал, чем забыться. Средство нашлось, компания тоже. И пошло-поехало. Когда живёшь сам себе начальник, ни перед кем не в ответе, легко под откос. Чуть качнуло не тем поветрием и летишь, как на санях по ледяной горке в февральский мороз.
— Говорю ж пропащий! — будто слыша мои мысли, кукла отвернулась от окна и подбоченилась. Руки, набитые туго, гнулись плохо, как раздутая ливерная колбаса. В сгибах будто вот-вот ткань треснет. — Надо было тебя "того", а не на исправительный срок. Сколько лет прошло, а толку никакого. Иринку в могилу свёл и по Васькину душу припёрся. У-у-у! Ирод! Хуже чёрта лысого! Глаза б не видели! — погрозив тряпичным кулаком, она закрыла глаза, и те исчезли, оставив безликую белёсую рожу, ещё более страшную теперь.
Поморщился, потёр глаза руками. Нет, уселась опять: рот есть, глаз нету. Мороз по шкуре бежит. Махнул рукой, поспешно отвернувшись. Откуда она вообще вот это вот всё знает? Про Иринку и остальное?!
— И вовсе не затем, — запоздало ответил. Вышло обиженно, но я ж в самом деле не потому пришёл.
Что мне в селе-то делать? Дом к жилью уж непригоден, родной души давно ни одной не осталось. Те, что были ровесниками, теперь вот старые мужики уже, повыросли, семьи завели. Это
