стоны, ни крики. Лишь стук разливал по округе своё яростное крещендо.
Мужчины крадучись подобрались поближе к вражескому лагерю, и ледяной пот прошиб всех: кроме нескольких часовых, выстроившихся вокруг алтаря, не было никого. Кривые шлемы с короткими рогами, загнутыми кверху. Неуклюжее подобие кожаных поножей, наручей и кирас покрывали их тела поверх тёмных лохмотьев и замысловатых нательных рисунков. Вооружённые копьями и ладными мечами, вероятно, заимствованными у поверженных врагов, они сурово несли свой караул у пустого тёмного алтаря, годами омывавшегося кровью. Неподалёку виднелся единственный и неохраняемый вход в пещеру, откуда доносились редкие звуки человеческих голосов: постанывания, шелест молитв. То были пленные, среди которых, без сомнения, находилась и Акме.
Осознание мелькнуло в разуме Гаральда, подействовав на него, будто красная тряпка на быка, и он бы пустился в бой, если бы Авдий не задержал его стальной хваткой и не рявкнул: «Да что это с тобою?».
Поблизости не видно никого, кроме часовых. Множество следов, перемешиваясь, сплошным потоком уводило на запад от Коцита.
— Необходимо выманить тех, кто в пещере, — прошептал Хельс.
— Это ловушка, — возразил Кицвилан. — Не могли же они оставить всего пятерых человек!
— Проверю, — ответил тот.
— Полагаю, все будут тебе весьма признательны, если ты снизойдёшь до посвящения нас в свои планы, — заявил Арнил.
— Отрадно слышать, что ты ещё способен думать головой, Твоё Высочество, и ждать подходящих моментов, — парировал Хельс. — А то будешь покоиться в соборе святого Иоанна в Миларе рядом со своим дедом, в то время как Акме будет тосковать без тебя в Кеосе.
Арнил густо покраснел: нетерпение жгло его. Гаральд же вновь почувствовал, как волна торжества греет его от одного воспоминания, как та самая девушка, которую упорно прочили в возлюбленные принцу, покорно обращала лицо к нему, сыну герцога, а не к сыну короля, как от нежности плавился свет её глаз, как прерывалось дыхание её при поцелуе, как дрожала она всем станом своим и как ненасытна, желанна и нестерпимо хороша она была.
Каждый, заняв свои позиции, с замершим сердцем наблюдал, как Хельс оттягивает тетиву маленького охотничьего лука, готовясь заиграть боевой марш, который неотразимым штурмом должен был смести Коцит разрушительными волнами крови. Капитан Личной Гвардии карнеоласского государя был силён и меток. Каждая стрела, слетевшая с его лука, пронзала шлем любой прочности.
Стрела с прикованной к острию смертью беззаботно зазвенела и радостно вонзилась в глаз одного из стражей. Не успел гулко рухнуть первый, как тотчас был подкошен второй, за ним третий, а на перепуганные вопли четвёртого из заветной пещеры начали вылетать остальные. Пятеро были уложены немедля из арбалета Руфина Кицвилана, притаившегося напротив.
Оба перемещались резво, будто призраки, не позволяя определить перепуганному и ошеломлённому противнику, откуда именно велась стрельба. Гаральд прикрывал товарищей, в ход пускал свои маленькие, но смертоносные ножи, легко, почти любовно прокручивая их пальцами, стремясь побыстрее покончить с неприятелем и заключить Акме в объятия.
Чудовищная скорость, внезапность, невидимость врага застали коцитцев врасплох. Оставшиеся укрылись в пещере, а пленники, сообразив, что происходит, затрясли гору оживлённым гулом.
Дикарей оказалось так мало, что путники занервничали. Они оцепили вход в пещеру, постоянно оглядываясь по сторонам, чтобы не пропустить возможность нападения дополнительным отрядом противника.
— Они здесь! — вдруг послышался из пещеры глухой мужской голос, полный надежды. — Их тридцать! — и одобрительный шум остальных жертв наполнил пещеру.
— Куда же делись остальные? — изумлённо шептал Арнил, морщась, ибо раненая нога и рука нестерпимо гудели.
— Тридцать мне одному хватит! — воскликнул Хельс, крепче сжимая топор. — Головы всех тридцати я заботливо уложу на их алтари.
— Не настолько же они глупы, чтобы никого не взять в заложники, — шептал Арнил. — Почему же они не делают этого?
— Не успели догадаться о подобной вероятности, — усмехнулся Хельс. — Или они вовсе обделались от страха…
— Так чего же мы ждём? — рявкнул Кицвилан. — Прикрой меня, Арнил.
И, не слыша увещеваний Авдия Верреса, сильванец вместе с карнеоласским принцем и Гаральдом кинулся в плохо освещённую пещеру.
Поднялся невообразимый шум. Пленники заверещали, когда первая стрела, пущенная Арнилом, угодила одному из коцитцев в глаз. Помещение, холодное и необъятное, было наполнено удушающим зловонием. И всюду к могучей стене тяжёлыми цепями и кандалами на ногах прикованы люди. Кто-то был оборван и без обуви, кто-то ещё не успел расстаться с целостностью костюма. Здесь были и женщины, и дети, немного мужчин и стариков. Они то рвались вперёд, будто пытаясь помочь неведомым освободителям, то жались к стенам, потерянно наблюдая за сражением. Некоторые были ранены или покалечены столь сильно, что даже не пытались встать с камней, продолжая лежать, скрючившись в своих каменных углублениях и уткнувшись к стене.
— Акме! — позвал Гаральд, отражая выпад обезумевшего от гнева коцитца, надеясь, что девушка отзовётся на его крики; от боли и горя перед глазами стало темно.
И вновь потекли кровавые реки, и в вихре стонов, под гром поражения погибали одни люди, в то время как другим даровалась долгожданная свобода.
Пятеро путников быстро смяли сопротивление четырнадцати дикарей. Их небольшие, но коренастые тела устлали людские коридоры, по иронии судьбы поливая своей кровью свои же пещеры и задабривая своих богов своими же смертями.
— Почему их так мало? — изумлённо, не веря глазам, бормотал Кицвилан.
— Большинство их отправилось на празднества в Кур[1],— ответил пожилой мужчина, лицо которого терялось во тьме. — Там они несколько раз в год совершают массовые жертвоприношения. Этот праздник для них очень важен.
— Кур?.. — непонимающе переспросил Арнил.
— Небольшой горный массив с лесом, похож на Коцит, располагается к юго-востоку от Эрешкигаль, — пробормотал Авдий Веррес.
— Неужто одного Коцита оказалось им мало, если они обосновались ещё и там?.. — с отвращением в голосе произнёс Руфин.
— Вы пришли, чтобы освободить нас? — послышался слабый детский голос.
В свете факелов скользнул маленький хрупкий силуэт ребёнка, и сердца даже таких невозмутимых и много повидавших мужчин, как Авдий Веррес и Хельс, дрогнули, ибо даже в неверном свете они хорошо рассмотрели детское лицо. Ставшее от изуверств, нечеловеческим покрытое глубокими шрамами, оно было лишено выражения. Одна из рук повисла под неестественным углом, будто недоразвитая. Босыми голыми ножками стоял он на ледяных камнях и постоянно покашливал — сухо, грубовато, с таким свистом, будто лёгкие были покрыты мелкой сеточкой.
Казалось, на женщинах коцитцы выместили всю всепоглощающую силу своей злобы и ненависти. Каждая из них, — а здесь их было около пяти десятков, — была изуродована и покалечена… То постриженные налысо, с искромсанной на голове кожей, то с выжженными или выколотыми глазами. Губы некоторых рваным лоскутом висели на их бледных лицах. Тела, покрытые
