— Цвет лица у тебя нормальный. Голова не кружится?
— Нет.
— Тогда помоги мыть посуду.
— Идет. — Кэл впервые как следует разглядел кухню. Как и ванная, она повергла его и недоумение и одновременно заворожила.
Одна стена сложена из камня — в ней небольшой очаг. На полке над очагом медная ваза с сушеными цветами и травами. Из широкого окна над мойкой открывается красивый вид на горы и сосны. Небо серое, но безоблачное и пустое — никаких пробок. Холодильник и плиту он опознал по виду; они оказались ослепительно-белыми. Пол из широких деревянных досок блестел от лака. Доски приятно холодили босые ступни.
— Ты что-то ищешь?
Едва заметно вздрогнув, он повернулся к ней:
— Что?
— Ты так смотрел в окно… словно ожидал увидеть то, чего там нет.
— Да нет, я просто… любовался видом. Либби улыбнулась и жестом показала ему на тарелку:
— Больше не хочешь?
— Нет. Как здесь просторно!
— Кухня мое любимое место. Конечно, с новой плитой гораздо удобнее. Ты не представляешь, на какой музейной рухляди мы готовили раньше!
Кэл не сумел удержаться от улыбки:
— Да, наверное, не представляю.
— Почему мне все время кажется, что ты над чем-то смеешься, только я не понимаю над чем?
— Не знаю. — Взяв тарелку, Кэл подошел к раковине и принялся открывать шкафчики.
— Если ищешь посудомоечную машину, то тебе не повезло. — Либби быстро составила посуду в мойку. — До такой степени поступаться принципами мои родители-шестидесятники ни за что не стали бы! Здесь нет ни посудомойки, ни микроволновки, ни спутниковой тарелки. — Она заткнула раковину пробкой и взяла флакон с жидкостью для мытья посуды. — Ты будешь мыть или вытирать?
— Вытирать.
Кэл как завороженный следил за ее действиями. Либби наполнила раковину горячей мыльной водой и принялась мыть посуду. Как приятно пахнет! Он с трудом удержался от того, чтобы не схватить флакон, от которого исходил аромат лимона.
Либби потерлась носом о плечо — руки у нее были в мыле.
— Что с тобой, Хорнблауэр? Ты что, никогда раньше не видел, как женщины моют посуду?
Он решил проверить ее реакцию.
— Нет. Хотя… кажется, в каком-то кино видел.
Усмехнувшись, она протянула ему тарелку.
— Прогресс постепенно избавляет нас от домашнего труда. Лет через сто, наверное, каждая домохозяйка обзаведется роботами-слугами. Роботы будут складывать тарелки и чашки в специальный отсек внутри себя и все стерилизовать.
— Не через сто, а через сто пятьдесят. Кстати, что мне нужно делать? — Кэл с озадаченным видом вертел тарелку в руках.
— Вытирать.
— Чем?
Либби насупилась и кивком указала на аккуратно сложенное полотенце:
— Вот этим.
— Ясно. — Кэл кое-как вытер тарелку и взял другую. — Я собирался взглянуть, что осталось от моего звез… самолета.
— Дорогу почти наверняка затопило. Возможно, «лендровер» и пройдет, но я считаю, на всякий случай лучше выждать еще денек.
Кэл вздохнул с плохо скрываемой досадой.
— Ты покажешь, где он находится?
— Нет. Я сама тебя отвезу.
— Ты и так много для меня сделала.
— Возможно, но ключи от своей машины я тебе не дам, а пешком, да еще по таким дорогам, ты вряд ли доберешься. — Либби вытерла руки уголком посудного полотенца.
Калеб нахмурился, пытаясь придумать какой-нибудь благовидный предлог, чтобы она с ним не ездила.
— Хорнблауэр, почему ты не хочешь, чтобы я посмотрела твой самолет? Даже если ты его угнал, я все равно не догадаюсь.
— Я его не угонял, — возразил он так запальчиво, что Либби сразу ему поверила.
— Тогда ладно, я помогу тебе найти место крушения, как только дорога станет проходимой. А пока садись, я осмотрю твою рану.
Кэл осторожно ощупал повязку.
— Вроде все в порядке.
— Тебе больно. По глазам вижу!
Он покосился на нее. В ее взгляде он прочел сочувствие, тихое, доброе сочувствие, отчего сразу захотелось зарыться лицом в ее волосы и по всем признаться.
— Я осмотрю рану, дам тебе пару таблеток аспирина и, может, сделаю перевязку. Садись, Кэл. — Либби взяла у него полотенце и подвела к стулу. — Будь умницей.
Он сел, смерив ее изумленным и слегка раздраженным взглядом.
— Ты говоришь совсем как моя мама. Она в ответ похлопала его по щеке, а потом вынула из шкафчика чистые бинты и антисептик.
— Сиди смирно! — Она сняла повязку, осмотрела рану и нахмурилась. Кэл заерзал на стуле. — Сиди смирно! — повторила она негромко. Какая уродливая рана, глубокая, с неровными, рваными краями. Вокруг нее багровый кровоподтек. — Уже лучше. Заражения, кажется, нет. Но шрам останется.
Кэл дотронулся пальцами до раны и ужаснулся:
— Шрам?!
«Значит, он все-таки тщеславен», — подумала Либби, и на душе у нее отчего-то стало теплее.
— Не волнуйся, сейчас шрамы в моде. Мне было бы спокойнее, если бы тебя зашили, но боюсь, что моей ученой степени в рукоделии недостаточно для такой важной операции.
— Твоей… чего?
— Шучу. Потерпи, сейчас немножко пощиплет.
Когда она принялась прижигать края раны, он, не удержавшись, громко выругался и, не давая ей закончить работу, схватил ее за руку.
— Пощиплет? Немножко?!
— Крепись, Хорнблауэр! Подумай о чем-нибудь другом.
Кэл стиснул зубы и сосредоточился на ее лице. Жгло так, что он зашипел. Глаза Либби светились состраданием, но руки действовали решительно. Она уверенно промыла рану, нанесла мазь и перевязала ему голову.
Через окно проникал бледный утренний свет. Кэл глядел на нее и не мог наглядеться. А она в самом деле настоящая красавица! Хотя совсем не пользуется косметикой… да и пластические операции явно не делала. С таким лицом — волевым, решительным и вместе с тем женственным — она появилась на свет. Ему снова захотелось погладить ее по щеке. Он вспомнил, что кожа у нее мягкая, как у младенца. И как она легко краснеет и бледнеет! Все чувства моментально отражаются у нее на лице.
Может быть, очень может быть, она для своего времени обычная женщина, сказал себе Кэл. Но для него она неповторима и невыносимо желанна. Вот почему ему сейчас так больно… Он приказал себе расслабиться. Вот почему он никого в жизни так не хотел, как хочет ее.
Кэл нахмурился. Либби — уроженка двадцатого века. Сейчас она настоящая, реальная. А он кто? Иллюзия, мираж. В двадцатом веке он еще не родился, и все же он никогда не чувствовал себя таким живым, как сейчас.
— Ты часто этим занимаешься? — спросил он вслух.
Огорченная тем, что невольно причинила ему боль, Либби отозвалась рассеянно:
