голос, сгорая кажется от нетерпимого этого наслаждения, скручивающего низ живота, желая разрядки и не понимая, чего желаю, он, нависнув надо мной спросил,
— Ты будешь моей Дара? Ты примешь мою Тьму?
И я сказала, — Да!
— Рэдгар, — выдохнул Князь мне в губы, — меня зовут Рэдгар, и я соединяю нашу Тьму.
А потом на меня обрушилась боль и я, теряя сознание, поняла, что, оказывается, во мне тоже есть место для Тьмы.
Злой, голодной, жадной. Тьмы, о которой я и не подозревала до этого момента.
Лохем шел к Городу. Загнав коня, чтобы вернуться в стан, нового он не получил.
Отец сказал: если чужих ног не жалко, так и своих не жалей.
Старейшины на рассвете жетон не дали, ждали возвращения Вождя. А внутри боль жгла огнём. И боль эту было не удержать.
Лохем ждал сколько мог, потом решился, встал, и вышел из стана. К Даре заходить не стал. Боялся не удержать рвущуюся черноту.
Когда он ложась спать, закрывал глаза, души убитых им людей начинали свой танец, мелькая бледными тенями на обратной стороне век.
— Убийство всегда убийство, — говорил отец, — Но если ты должен его совершить, то обязан сделать это быстро.
Даже в самом грязной душе есть искра Света. Самый жестокий варвар возможно любит свою мать, а последний скупец, — боготворит жену. Неважно воплощение этой искры, важно, что, убивая, ты лишаешь душу возможности расти.
В жизни его всегда все было просто и ясно. Характер не пускавший в душу сомнения, делил мир монохромно: черный-белый, враг-друг.
Одно событие вышло из этого ряда и до сих пор не нашло оценки в его полярном мире, — смерть матери.
Лохем помнил ее веселой, певучей, смешливой, всегда вертящейся вокруг очага, заговаривающей мальчишеские синяки и шишки. Мальчиков было пятеро, и приключений у них хватало. Внутренний двор, образованный шатрами, выстроившимися по кругу, казался слишком маленьким для забав.
— Место для малолеток, — важно говорил Гарон. Приближался праздник отделения, и его суть рвалась наружу, подчиняя. Мать поручала ему младших, а он водил их за собой, как гусыня водит гусят, лишь Голосом управляя всей ватагой. Узнав об этом отец, обычно не вмешивающийся в детские забавы, увел сына в шатёр.
Что там произошло, никто не знал, но после этого, Гарон больше Голос не применял:
— С Даром управлять легко! — объяснил он тогда брату, — Важнее управлять, чтобы слушались без Голоса. — и добавил, — Всегда можно найти ту петельку, за которую зацепиться, сделать послушным, ведомым.
Лохем смотрел на брата с обожанием. Для него Гарон был идеалом, предводителем, организатором всех проказ и образцом для подражания. С остальными было скучно. Мелкота.
Скоро Гарону двенадцать.
Отец разрешил ему построить свой первый шатер, или пойти жить в ташув, — место для учебы, где мальчики жили и росли вместе, возвращаясь в родительский шатер лишь раз в неделю, на ночь единения, когда вся семья собиралась у огромного низкого стола, и после общей благодарности Милосердному, после обильной и вкусной еды, приготовленной матерью, можно было, лежа на разбросанных вокруг подушках, до самого темного часа долго рассказывать и расспрашивать обо всём на свете; слушать дедовы истории, которые нашептала ему пустыня; смотреть в пламя.
Дед был сказителем и истории его всегда сочные, длинные, были настолько подробными, что казалось, он просто пересказывает чью-то жизнь. Хотя Гарон считал, что дед просто выдумывает. Лохем брату верил. Он всегда ему верил.
Всегда, кроме того раза, когда Гарон вошел в шатер и чернея лицом, проталкивая невозможные слова через вдруг осипшее горло, выдохнул, — Мама… умерла.
А кто бы в это поверил? Роды не были чем-то страшным. Женщины в племени рожали часто. Сколько мальчик себя помнил, мама всегда или кормила грудью, или была беременна. Иногда и то и другое. Женский путь.
Лохем засмеялся, — Вранье! Мама рожает нам еще одного брата! Бабушка сказала, что у нас в семье скоро будет семеро мужчин! — и каменея лицом, не осознавая еще, что мир его рухнул, начал кричать по-звериному, воя, без слов, размазывая последние в своей жизни слёзы по грязным детским щекам.
И пошел проверить сам, твердя: — Нет! Нет! Этого не может быть! — повторяя снова и снова, не впуская ужас внутрь, надеясь на то, что произошла какая-то нелепая страшная ошибка, и что мать потреплет его по волосам, прижмёт к себе, и шепнёт в ухо, — Защитник мой! Ты хорошо защищал семью, пока меня не было? — она всегда так спрашивала, когда возвращалась.
Уходя к повитухам рожать, — поручала ему защиту.
Наклонялась, легко целуя в щеку, и спрашивала, — Помнишь, что на тебе младшие? Ты мой защитник, — и Лохем, которому было восемь, знал, — на нём защита семьи, братьев, и, наверное, даже отца. Хотя отец казался небожителем, которому не нужна никакая защита.
Взяв с собой четырехлетнего Рама, Лохем пробрался в шатер повитухи. В-принципе, пробраться мог и сам, но не незамеченным.
В шатре было необычно светло. Валялись кучи тряпок, покрытых багровыми засыхающими пятнами — откуда столько крови, — подумал мальчик. Матери нигде не было.
Хорошо, что Рам остался снаружи, — пронеслось в мозгу, и обходя шатер по кругу он двинулся к небольшой детской люльке для двойни, откуда доносилось то ли мяуканье, то ли писк.
Девочка оказалась совсем крошечной и была вся перетянута бинтами. Страшная, багрово-синяя кожа, сморщенная там, где ее хоть как-то было видно из-под повязок, кое-где пропитанных кровью, и казалась ненастоящей. Это был самый некрасивый младенец, которого Лохем видел в своей жизни.
Брат, которого они так ждали всей семьей, был почти вдвое больше девочки и мирно спал рядом.
Лохем взял малышку на руки, замечая насколько она легкая, и испытывая, впервые, — жалость? любовь? — прижал её к своему сердцу. Застыв от пронзившего его невозможно болезненного ощущения и утраты, и обретения, понимая, осознавая всем своим маленьким существом, что вот оно, это его предназначение, — он Защитник. Пропуская через сердце наказ матери, который исполнял обычно лишь чтобы угодить ей. И стал Защитником. С этого мига и до последнего вздоха. Его или её.
Все последующие дни, во время обряда похорон, и после, — Лохем крутился рядом с кормилицей, с готовностью предлагая свою помощь с девочкой. Забота о маленьком брате его не очень волновала, скользя лишь командой по периферии сознания: защита.
Кормилица, которая не могла справиться с только что прооперированной малышкой и её братом, орущим не по детски сильным басом, стоило ему на миг отдалиться от сестры, — была несказанно рада этой неожиданной помощи. Но вскоре
