никогда не ругал меня, считая, что нагоняи — бесполезная трата слов. Человек ценен действиями, конкретными поступками, и лишь проявление трудолюбия покажет искренность в желании исправить допущенные ошибки.
Не выдержав молчания, я задала вопрос, который занимал мой разум с того момента, как я попала в лавку Руары и Сантьяго:
— Знание — это сила, полноценность сознания и вооруженность, ведь так, отец?
Эта фраза постоянно крутилась в моей голове, потому что именно с нее начинался любой отцовский урок.
— Да, Эксель.
Я откинула голову на отцовскую грудь. Наблюдая за тем, как он щурил глаза от яркого солнца (вот и шляпу свою не захватил, а ведь он ужасно чувствителен к солнечным лучам), я без единой эмоции в голосе сообщила:
— Мое сознание неполноценно.
— Ты получаешь от меня достаточно знаний, — столь же монотонно возразил отец.
— Нет. Я не знала того, что знают те люди в селении. Их знания другие. — В поисках правильных фраз я лихорадочно перебирала в уме весь свой словарный запас. — Они мыслят по-другому. И смотрят по-другому. Умеют по-другому. Делают по-другому.
Я вздрогнула, услышав тихий смешок. Отец засмеялся?
— Твой вывод, Эксель?
Подумав, быстро выдала:
— Среди них с их знаниями я беззащитна и… неполноценна.
— Твое решение проблемы?
— Хочу постоянно быть и там.
Руки отца напряглись, поводья натянулись. Конь беспокойно задергал головой.
— Отклоняю. Предложи иное решение, Эксель.
— Нет.
Поводья снова натянулись.
— Эксель, их уровень жизни отличается от нашего, как и мировоззрение. Из-за твоего статуса и воспитания, тебе будет сложно понять их самих и их стремления.
— А тебе, отец? — Я наклонилась вперед и снова откинулась назад, легонько ударяя затылком отцовскую грудь. — Ты и мама — оба работали на шахтах, и поэтому теперь я и Эстер живем хорошо. Кушаем хорошо. Одеваемся хорошо. Это награда. Но не наша.
— А ты хочешь заслужить награду? Желаешь трудиться и получать знания, одновременно оценивая их с различных точек зрения?
Сложная мысль. В том возрасте я еще не могла ее осилить.
— Да-а… — неуверенно пробормотала я, надеясь, что мудрость отца позволила ему прийти к верному заключению.
— Желаешь быть полноценной? — смягчил он свой вопрос.
— Да!
— Твое решение проблемы, Эксель? — Суровость тона должна была настроить меня на серьезный лад.
— Хочу посещать лавку Руары и Сантьяго… тех людей. Слушать их. Учиться.
От тяжелого вздоха отца волосы на моей голове зашевелились. Его рука легла на мое плечо. От давления меня накрепко прижало к седлу.
— Я подумаю, Эксель. Я подумаю.
* * *
Дакот сохранял молчание всю дорогу назад. Я предпринимала жалкую попытку заговорить, когда мы были у реки, но он даже не взглянул на меня.
Холодная вода обжигала руки, пока я окунала их в прозрачную глубь, смывая результаты своей непростительной безответственности. Дакот, взяв у меня предложенный платок — тот самый, что много лет назад он прижимал к моему окровавленному лбу и который я всегда бережно носила с собой, — скрылся за раскидистым кустом, растущим у самой реки. Слыша каждый всплеск от опускаемого в воду платка, я терзалась чувством вины. Снова и снова вызывала в памяти картинку событий и никак не могла отыскать верное решение.
А как же житейское уверение о том, что безвыходных ситуаций не существует? Или я просто пересекла точку невозврата, пропустив множество развилок, где бы могла свернуть в верном направлении и сделать правильный выбор?
Я и забыла, как тяготит молчание. О Первосоздатели, да я даже не помнила, что Дакот умел злиться! Самый добродушный парень, которого я когда-либо знала (кроме Эстера, конечно же), мог притворно возмущаться моими поступками, но в то же время поддерживал каждое мое начинание, словно свое собственное. Моя ходячая совесть, воплощенная в крепком поджаром теле, моя опора и отчасти мое вдохновение. И я втоптала его доверие в грязь, словно кусок подгнившего мяса.
За размышлениями время прошло незаметно, и вот мы уже у лавки Руары и Сантьяго. Войдем, и у меня не получится объясниться с Дакотом до самого вечера.
— Подожди, пожалуйста. — Я удержала юношу за локоть, пока он не успел свернуть за угол и направиться к парадному входу.
Здесь, под тенью навесной крыши, меня впервые за всю жизнь охватило ощущение беспомощности — именно той, при которой приходит понимание, что изначальное положение вещей вернуть уже не удастся. Это не сломанная вещь, которую можно починить или заменить на абсолютно похожую. Это человеческие чувства — самое хрупкое и невосстановимое нечто. Нечто могло обратиться в ничто. Легко. Стремительно. Болезненно.
— Что?
От холодности Дакота меня передернуло — ему словно незнакомец докучал на улице.
— Извини меня, — пролепетала я.
— Ты уже извинилась. — Он повернулся, чтобы уйти, но мои пальцы лишь сильнее вцепились в его локоть, ощущая соприкосновение с кожей под хлопковой тканью.
— Но меня не устраивает твоя реакция!
Небесно-голубые глаза недобро сощурились.
— Да что ты? Странно, что не устраивает, — вкрадчиво прошептал Дакот.
Окончательно растерявшись, я выдавила:
— Не так… не так выразилась. Мне будет сложно вернуться в колею, если ты будешь злиться на меня. Я не выдержу этого. Только не от тебя. Моя вина неоспорима. Полностью признаю свои ошибки! Эликсиры — это не игрушки, и не следовало разбрасывать их в легкодоступных местах. Пожалуйста, не сердись!
Я ухватила руку Дакота и сжала, словно желая согреть ее своими ладонями. В голове вспыхнул образ: та самая рука — не маленькая, как у ребенка, а большая с широкой ладонью и длинными пальцами, рука уже взрослого мужчины, — лежит поверх моей, слегка сдавливая и опаляя внутренним жаром, и направляет ее по влажной пульсирующей и обжигающей плоти, — вверх-вниз, вверх-вниз, — выбирая ритм, который может принести больше…
Издав непонятный возглас, сразу угасший внутри меня, потому что губы не позволили ему вырваться наружу, я качнулась. Похоже, к нам с Дакотом одновременно пришло одинаковое воспоминание, потому что его переносица вспыхнула, и он, выдернув руку из сплетения
