— Ну… — замолкает. — Извините, госпожа, не хотел вас обидеть…
А чего ты ждёшь, агент Там? Что тебя нормальной девушкой сочтут? Разубеждай давай…
— Антер, ты же знаешь, я не тут росла, в нормальном мире. Конечно, влюблялась, как и все, только это было совсем не глубоко, не по-настоящему. Кто-то нравился, с кем-то встречалась, расходилась. Или легко, или не очень… Но дольше недели обычно не страдала.
Хочу спросить в свою очередь, но вдруг осознаю, что ему и влюбляться-то было негде и не в кого. Господи… у него же никакого опыта в этом вопросе, и нужно же было одной эмоциональной дуре на пути встретиться… А мнение о женщинах? Если вспомнить, на основе каких оно формировалось… Странно, что вообще может без отвращения на меня смотреть. И понятно, почему от прикосновений дёргается.
А с другой стороны, лучше я, чем попалась бы умная, стервозная и расчётливая, попыталась бы манипулировать, даже если бы понял, тоже ведь далеко не дурак, это могло окончательно его сломать… Господи, как же оградить тебя от задания?! Ни за что ни к чему принуждать не стану, всё сделаю, чтобы освободить. Даже осознавая, насколько это будет тяжело. И если не захочешь в моём лице напоминания о своей рабской жизни — никогда больше не попадусь на пути…
Да, что-то от этих мыслей совсем тоскливо. Вдыхаю его запах, не представляю, что буду делать без него. Знаю только, никто другой мне нафиг не нужен… и семи дней явно не хватит, чтобы перемучиться. Даже, пожалуй, семи лет.
— Просто… — говорит сбивчиво. — Хотелось узнать о вашей жизни… С кем встречались… и почему. И… если вы тогда… действительно ни к кому не ездили… то ведь рано или поздно… поедете.
Ох вот оно что. Ты об этом.
— Действительно ни к кому, — говорю. — Не было у меня никого и не будет! На Тарине так точно. Ты, пожалуйста, не переживай, что приведу какого-нибудь идиота и заставлю тебя ему подчиняться. Ладно?
— Ладно, — говорит.
Антер
Да уж, ты как ответишь, я и не знаю, радоваться ли, или расстраиваться. Счастлив, конечно, если никого у тебя здесь не будет, но это ведь означает, что и я тебе не нужен… Хотя, это и так знаю.
— И вообще, если вдруг кто-нибудь спросит, говори, что я все ночи дома проводила.
Это Селий если спросит, что ли? Не нравится мне, что ты об этом так заботишься… Хотя какое моё дело.
— Как прикажете, госпожа.
Не за идиота переживаю, хотя должен бы. Точнее, за идиота, только не за того, которого можешь привести, а за того, который сейчас с ума сойдёт от твоей близости и недоступности.
— А куда ты ездила? — решаюсь спросить.
— Антер, — вздыхает. — Давай я тебе как-нибудь в другой раз расскажу. Сейчас что-то настроение не то. Возможно, мне ещё придётся куда-нибудь поехать, может, даже не на один день. Только не думай, что это меня мужчины настолько волнуют. Я бы за ними не бегала и к ним не ездила, сами меня добивались бы, — смеётся. В груди будто выстреливает что-то, только сейчас осознаю, какая тяжесть всё это время мешала мне дышать. Тали… ни с кем не была… Моя…
Не твоя, убеждает чёртов внутренний голос, но не хочу его слушать, моя, моя!
— А как? — спрашиваю. Чёрт, ну почему я такой идиот. Почему не могу заткнуться и не показывать хозяйке, куда можно ударить больнее всего. Почему хочется верить, что не ударит?
Еле сдерживаюсь, чтобы не прижать покрепче, не знаю, куда вторую руку деть, лучше так, чем когда ты ко мне не подходишь, сколько угодно выдержу, только не переставай больше прикасаться…
— Что как? — не понимает.
— Добивались бы тебя как.
— Откуда я знаю, это уж у кого какая фантазия, — смеётся. Молчу. При чём тут фантазия. Главное — возможности…
Так и хочется спросить, как её может добиться глупый дешёвый раб. Еле заставляю себя промолчать, все эпитеты на всех языках вспоминаю. Заткнись, придурок. И молчи.
— Спать пора, — говорит тихо. Я ж и не встану, если вдруг прикажет сейчас. Молчу. Кажется, хозяйка открыла мне некоторые стороны боли, которых до этого не знал — и телесной, и душевной. Думал же, дурак, что уже ничем не удивить.
— Полежи ещё чуть-чуть со мной, — прошу неожиданно для себя. Засмеётся и уйдёт — так и будет. Молчит, не отвечает. Но и не уходит.
Тихо, почти совсем темно, Тали почему-то не включает освещения, а мне без разницы. Лежим, удивляюсь, надо же, не уходит. Боюсь спугнуть. Наверное, поэтому не сразу замечаю что-то горячее на груди, машинально провожу рукой. Доходит.
— Тали? — шепчу удивлённо. — Ты что, плачешь?
— Не обращай внимания, — говорит. — У нас, девочек, бывает.
— Что-нибудь случилось? — спрашиваю. Теряюсь. Мне только рыдающих рабынь доводилось успокаивать, но там всё понятно было. А тут…
— Ничего не случилось. Просто устала. Успокоилась уже, ты извини, не хотела тебя смущать.
Проводит ладонью по моей груди, вытирая, прямо мурашки по коже. Что ж ты со мной делаешь, Тали. Только не уходи, пожалуйста. Не уходи. Не так.
Тамалия
Искусываю губы, ругаю себя на чём свет стоит. Совсем уже истеричкой стала, слёзы сдержать не могу. Не могу заставить себя подняться. Господи, как же мне с тобой хорошо… Совершенно не хочется думать ни о чём. Но ведь надо.
— Антер, — спрашиваю. — А чем бы ты хотел заниматься? Я имею в виду вообще. В жизни.
Кажется, на секунду задерживает дыхание, рука слегка сжимает моё плечо.
— Какая разница, — говорит тихо.
— Ну как какая? Рано или поздно придётся об этом подумать. Я не тороплю, отдыхай, сколько хочешь, не к спеху, всё успеется. Просто интересно.
— Ну… в юности горел всякими глупыми благородными идеями. Хотелось что-нибудь расследовать, кого-нибудь спасать… помогать…
Да ты и сейчас, по-моему, ими горишь, мой хороший… Молчу, улыбаюсь. Продолжает:
— Отец настаивал, чтобы я его делом занимался. У них своя компания была, связанная с оборудованием… разным. Медицинским вроде, мама медиком была. Я не вникал. В детстве кажется, что родители вечны и всё ещё успеется.
— А что с ней случилось?
— Не знаю. Клод… друг родителей, присматривал за ней. Я же думал, в охране подзаработаю да опыта наберусь… Ну то есть он меня, конечно, совсем без денег не оставлял, выделял что-то, но говорил, на учёбу нужно будет. А я… ну, вот так, по-глупому. Думал, год ничего не решит, зато потом, может…
Замолкает. Жду немного, спрашиваю:
— А сейчас? Что-нибудь изменилось?
— Не знаю, — отвечает тихо. — Не хочу об этом думать.
— Почему?
— Потому что надежда — это такая редкостная дрянь, которая сначала всех убьёт. Она, знаешь же, последней умирает. А мне пока не хочется.
