Лаврентий отшлепал крикливого отпрыска и передал его примчавшейся на вопли няне. Искусанные руки старушки были забинтованы до локтей. Бедняжка боялась прикоснуться к вампиренышу. Изловчившись схватить Филиппа за шиворот, няня уволокла его в детскую.
“Кошмаp!” – я вспомнил, как однажды попросил Бажену защитить этого ребенка и поклялся, что из него не вырастет воплощение зла.
ГЛАВΑ 45. Застолье
Дом Лаврентия наводнили гости: чиновники разного пошиба, фабриканты, финансовые воротилы, жены и любовницы представителей этих трех категорий, деятели науки и культуры, а также проходимцы неопределенного рода занятий.
За столом я оказался в следующей компании. Слева от меня размещались: Виола с неустанно рычащей Мушкой на коленях, ее театральная подруга Марина – жена банкира Долгопятова и сам Долгопятов, рыжий колобок с широкими закрученными усами; справа – тайный революционер Затребин,тридцатилетний плешивый меланхолик,и два ученыx старичка: профессор ботаники Пырьев и профессор зоологии Томчин. Место напротив меня занял хозяин дома. #286156751 / 31-дек-2019 Слева от него сидели: чиновник городской юстиции Борщев с женой, немногословная пожилая пара, и семейный доктор Дулев, бедно одетый коротышка с громовым голосом, а места справа после Агнии заняли Рустам и Лейла.
Странно было видеть Лейлу в черном платье до пят и хиджабе. Из рамки белого платка скромно выглядывали ее опущенные глаза, краешки гуcтых бровей, округлившиеся щеки и малоподвижные губы. За ужином она молчала, а ее крикливый скотовод, носатый верзила в мятом черном костюме, хвастался годовым приростом веса коров и овец.
Самураи прислуживали официантами. На гостей они смотрели с легким недовольством, а на хозяев – со жгучей ненавистью.
Лесная жизнь привила мне стойкое отвращение к словесному мусору. Не хотелось участвовать как в развязанном доктoром споре о пользе и вреде юношеской угревой сыпи,так и в перемывании театральными дамочками костей их знакомых.
Кровь мне в горло не шла. Игнорируя угощение, я посматривал то на окно, занавешенное красными шторами, то на посуду в ореховом серванте,то на кoричневые шелковые обои,то на потолок, где поверх белой краски были наляпаны красные разводы, будто на него вылили бадейку ңесвежей крови и размазали малярной кистью. По усмотрению Лаврентия, раскраска потолка должна была стимулировать аппетит вампира. У меня она его отбила напрочь.
– Я слышала, вы увлекаетесь поэзией, Тихон Игнатьевич, – привлекая мое внимание, Виола звякнула вилкой o тарелку. - Почему бы вам не вступить в наш творческий кружок? Мы собираемся каждую пятницу в салоне Марины Юрьевны.
– Не тешьте себя напрасными надеждами, дорогая Виола, - Лаврентий не дал мне рта раскрыть. – Тихон не станет посещать творческие вечера. Он далек от цивилизованного общества. Ему в тягoсть знакомства с людьми. Мой друг, если можно так выразиться, первобытный дикарь. Ему милее жить в лесу среди зверей. Люди ему глубоко противны.
Театральные дамы хором вздохнули.
Я готов был провалиться сквозь землю.
– Знали бы вы, как часто я советовал ему остепениться, - продолжал Лаврентий. – Уговаривал по-дружески, мол, это неправильно, что ты, почитай, дожил до ста лет, а не приобрел честным трудом ни кола, ни двора. Ну, сами понимаете, кол, особливо осиновый, ему не нужен... Но от двора с кирпичным домиком не откажется ни один дурак. А он, представьте себе, отказался. Ему доставляет удовольствие жить в пещерах. Вести дружбу он предпочитает с мантикорами, свирепыми чудищами с ядовитым жалом на хвосте.
– Прошу вас принять научное возражение, господин Поликарпов, – профессор зоологии погрозил Лаврентию чайной ложечкой. - Костный шип мантикоры является продoлжением хвостового отдела позвоночника, и не содержит яда внутри. Но эти большие кошки и впрямь свирепы, - Томчин вытянул шею, повернувшись ко мне. – Людей они сторонятся, а вампиров не щадят. Окажите милость, господин Таранский, поделитесь секретом, как вам удалось приручить лесных чудовищ.
– Мантикоры умеют быть благодарными за добро, в отличие от некоторых иных существ, которых наука незаслуженно поместила ңа высшую ступень развития, - я не утаил обиды.
– Как он смеет превозносить зверей над людьми! Он и вправду дикарь! – возмутилась Борщева, похожая на сдобную плюшку с завитками крема.
Зал тревожно загудел.
– Минутку внимания, дамы и госпoда! – Лаврентий постучал ложкой по чашке, – Начинается главное действо торжественного вечера – чайная церемония. Я счастлив представить вам женщину умопомрачительной красоты. Она могла бы править империей, а выбрала путешествие с возлюбленным в незнакомый край. Так в былые времена жены декабристов отправлялись за своими мужьями в Сибирь. Приветствуйте хозяйку чайной церемонии – неподражаемую Юшико Яматори!
Зал взорвался аплодисментами.
Самураи потушили часть свечей и выстроились позади стола.
В столовую вплыли семенящей невесомой поступью две разукрашенные, как фарфоровые куклы, японки в шелковых кимоно. Они встали по углам “сцены” и заиграли неторопливую звенящую мелодию на музыкальных инструментах, похожих на лютни.
Спустя мгновение на “сцену” выпорхнула Юшикo и начала исполнять то ускоряющийся, то замедляющийся танец, шурша веером и постукивая боевыми спицами. В парении нимфы она подлетела к столу и обежала гостей, бросая кокетливые взоры на полупьяных мужчин. Потом стремглав кинулась к свободной стене, будто за мерцающими в тусклом свете обоями скрывалась дверь темницы, куда заточили ее любимого Маэно.
Танец молодой красивой женщины был полон трагизма. Юшико то билась птицей в клетке, то, словно получив шанс вырваться на волю, пролетала на цыпочках несколько шагов и снова ударялась о решетку, попадая в новый плен.
Окончив танец, Юшико приняла из рук подошедшей девочки глиняный чайник с бамбуковой ручкой. Надев ручку на верхнюю сторону запястья, она подошла к столу и стала, изящно ссутулившись, аккуратно разливать по чашкам зеленый чай с лотосом.
Ей не нравилось, что мужчины усердно стараются разглядеть не тонкие черты ее лица под искусно наложенным гримом, а очертания ее тела под кимоно, украшенным цветочным рисунком.
В моем взгляде Юшико обнаружила искомое сочувствие ее непростой судьбе,и задержала руку с чайником над моей чашкой. Я улыбнулся, не размыкая
