Пожалуй, давно Аларик так не торопился. Ему казалось, что если помедлит, девушка исчезнет так же внезапно, как и появилась в его жизни. А потом с ней приключится беда, от которой не спасет уже никто. он схватил первый попавшийся лист бумаги, планшет, огрызок карандаша и сразу же вернулся.
— Вот. Давай-ка, я помогу тебе сесть. И мы… поговорим. Да, поговорим.
— Ва-ва-ва, — промямлила она.
По щекам катились прозрачные слезинки, веки покраснели и припухли.
— не плачь. — он нахмурился, — что бы ни случилось, ты осталась жива. И это хорошо.
Потом он нагромоздил подушек. Девушка, сообразив, что голая, судорожно притиснула к груди одеяло и снова глядела со страхом. Вздрагивала болезненно, когда он подсунул под спину ладонь и помог сесть. он положил ей на колени планшет с бумагой, протянул карандашик — легкое прикосновение ее пальчиков оказалось неожиданно-приятным. неуместно приятным.
Потом она что — то царапала на бумаге, протянула листок ему.
И Аларик прочел:
«меня зовут Камилла. моих родителей убили. не отдавайте меня, умоляю».
А ведь Годива оказалась права, ох, как права! Такие девушки, как эта, просто так не падают в реку…
Аларик посмотрел на всхлипывающее прекрасное создание и нахмурился.
Ему следовало бы узнать, что там произошло на самом деле.
А если за этой девчонкой придут враги? Что он сможет сделать? отдаст? не получится не отдать, потому что он — темный маг, и он не может использовать свою магию против людей…
— Кто убил твоих родителей, знаешь?
Бумага вернулась в ее руки. И Камилла, вздрагивая и всхлипывая, продолжила:
«Я не знаю».
— не думаю, что верги, — пробормотал Аларик, — если бы был прорыв, то я бы его почувствовал.
Дело принимало скверный оборот.
но что он может сказать девушке? Пока… ничего.
А она смотрит на него покрасневшими от слез глазами и молчит, как будто ждет.
Потом она склонилась над планшетом, и Аларик увидел:
«Раньше я могла говорить, а теперь не получается».
— Бывает, — ответил он.
очень немногословно, потому как — на самом деле — он и не знал, что тут можно говорить.
Потом, подумав, добавил:
— Знаешь, что? Давай договоримся. тебе нужно выздороветь и набраться сил. Потом, когда ты встанешь на ноги, мы ещё раз все обсудим и решим, что делать дальше. И ты мне расскажешь все о себе и своей семье, чтобы я понимал, что происходит. А пока — я сделаю тебе чай. И отдыхай. Договорились? Я и сам хотел бы немного вздремнуть, если ты не против, конечно.
она кивнула.
А потом снова заплакала, и Аларик окончательно растерялся, не зная, как ее утешить, да и нужно ли? Если она сказала правду, и если ее родителей недавно убили, то какое утешение он ей может предложить? Лучшее, что возможно — это просто дать ей выплакаться. И объяснить, что больше никто ее не обидит — по крайней мере, в этом доме.
ГЛАВА 4. Его высочество Эдвин
он проснулся оттого, что по лицу назойливо прыгал солнечный зайчик, вспыхивал сквозь веки алым. Эдвин невольно вскинул руку, закрываясь от крошечного жалящего солнца.
— Какого верга?!!
— Пора бы просыпаться, ваше высочество.
— Какого верга ты тут делаешь? — повторил он и прищурился на силуэт на фоне витражного окна, утопающий в золотистом сиянии полудня.
Силуэт был женским. Пышная прическа, тонкая талия, точеные плечи и руки. Эдвин застонал и закрыл лицо подушкой. Лафия начинала надоедать — заботлива до назойливости, ненасытна до тошноты. Конечно, ее можно было понять: выдали в шестнадцать за старика, который, опасаясь прослыть рогоносцем, держал ее взаперти, а сейчас ей тридцать и она наконец овдовела. но — вот уж действительно, она начинала надоедать. Иногда Эдвину казалось, что будь на то воля Лафии, она бы держала взаперти его самого, не выпуская из кровати.
между тем женщина подошла к кровати, опустилась на ее краешек и, едва касаясь, погладила Эдвина по колючей от щетины щеке.
— Я утром узнала, что ты еще ночью вернулся, — промурлыкала она и призывно заглянула в глаза, — почему вернулся?
— Скучно стало, — неохотно ответил он.
Разглядывал Лафию так, словно видел впервые: у нее было красивое широкоскулое лицо с идеальной кожей, коричневые брови тонкими полукружьями, каштановые, с рыжим отливом, волосы. И глаза цвета гречишного меда, вечно прищуренные, как будто Лафия страдала близорукостью. но она видела отменно, а вот этот вечный прищур — однажды она призналась, что так выглядит настоящей стервой, и ей это нравится. Эдвин тогда подумал, что не стервой она выглядит, а дурой — зачем щуриться? но промолчал. Какая разница, что себе там надумала очередная баба?
И теперь вот, рассматривая ее в упор, Эдвин лениво размышлял о том, что красота Лафии становится для него чересчур… душной, что ли?
Поговорить с ней толком не о чем.
Упражнения в постели давно приелись.
В ней не осталось ни загадки, ни какой-либо изюминки: просто красивая, но безликая любовница.
— на балу не может быть скучно, — возразила она мягко.
И даже от этого мягкого, звучного голоса Эдвину стало душно.
он отодвинул ее руку и сел на постели. Поморгал на яркое солнце, которое лилось сквозь чистые стекла. Снова покосился на Лафию и с тоской подумал о том, что пора бы ее прогнать, потому что надоела. Какого верга ее вообще пускают в его спальню? Где, наконец, Мартин, который должен находиться в смежной комнате?
— на каждом балу скучно, — решительно сказал он, — я не понимаю, о чем ты споришь. одни и те же рожи. одни и те же танцы. только дураку интересно на балу…
А сам вдруг подумал о том, что этот бал как раз и не был скучным. В конце концов, далеко не на каждом подобном мероприятии наследному принцу дают по морде. Да ещё и кто? Какая — то бедная родственница, белобрысая мышь. ох, попадись она ему в руки! мигом бы спесь слетела, и он бы показал ей, где ее место. на коленях, пожалуй. Ротик у нее ничего.
Картина, которую Эдвину нарисовало его же воображение, оказалась столько интересной, что тело отреагировало почти мгновенно. И если бы он… запустил пальцы в белобрысую шевелюру той девки, и заставил бы ее делать совершенно недопустимые, грязные вещи — вернее, недопустимыми эти вещи были бы только для такой нищей мыши, как она, конечно же — о, это было бы замечательно. Прекрасно во всех отношениях.
он вздрогнул, ощутив на бедре тонкие пальчики Лафии.
— Чего тебе? — получилось грубо.
— мне показалось, — вкрадчиво сказала она, — что ваше высочество не прочь начать утро с пользой для здоровья.
Эдвин задумался на несколько мгновений. Ему больше не хотелось Лафию. но, ежели сама предлагает, зачем отказывать?
— на кровать, — сухо скомандовал он.
— ты меня не поцелуешь?
— Быстро, на кровать! ты оглохла?
Лафия состроила обиженное лицо, но подчинилась, став на четвереньки и прогибаясь в пояснице. Эдвин, ругаясь про себя, задрал атласные юбки, сдернул вниз ее панталоны. Проделывал он все это, стараясь не упустить тот самый образ, который его так завел: белобрысая мышь на коленях, ее платье с розочками разорвано, обнажая маленькую упругую грудь.
«Хорошо, что я не вижу ее лица», — решил он, одним движением, до упора входя в лоно своей любовницы.
не видя лица, можно себе многое представить. например, как слезы унижения текут из испуганных серых глаз. Как искривлен в немом вопле красивый рот. Как растрепались белые волосы, и слабое жемчужное сияние гаснет, гаснет…
Удовольствие накатило теплой волной и схлынуло, оставив пустоту и досаду на самого себя.
И Эдвин с неким разочарованием посмотрел на обессилевшую, упавшую в подушки Лафию. Все это… было не то. Совсем не то, чего бы хотелось на самом деле.
он вздохнул и отодвинулся, а потом и вовсе отвернулся к окну.
— Убирайся.
она разочарованно засопела, но промолчала. Все-таки Лафия не была непроходимо глупа и понимала, что если принц указывает на дверь, то лучше убраться поскорее. Потому что в следующий раз эта дверь может и не открыться. однако, уходить она не торопилась.
