— Чего ждала? Великие тайны? Секреты досточтимого хозяина?
Амели не знала, что еще сказать. Просто смотрела на маленького уродца, сжимала до ломоты кулаки и слушала собственное шумное дыхание.
Демон поджал губы:
— Ну, и чего надулась? Какие другие… Вон, хотя бы служанку твою взять. Мари. Дура бесхребетная. Всем хороша девка — да пресная, как лепешка. Только и годится что принеси-подай. Ни слова поперек, ни жалобы.
— А я, значит, не пресная?
Демон расплылся в улыбке:
— Ты — дура. А за дураками всегда наблюдать интереснее. Дураки могут этакое выкинуть, что сердце зайдется.
Амели сняла башмак и со всей силы швырнула в Орикада:
— Вон пошел! Гадкая мерзкая гадина! Вон!
Башмак угодил в закрытую дверь — так ловко демон выскочил из комнаты, словно в воздухе растворился. Амели села на кровать и нервно теребила травчатый бархат юбки, будто всем назло хотела расковырять на самом видном месте дыру. Сейчас она отчаянно ненавидела это платье. Разодрать на лоскуты, чтобы показать, как она относится к подачкам колдуна. Но порыв так и остался порывом — она попросту окажется голой.
Амели достала из-за корсажа сложенный вчетверо рисунок и расправила на коленях, поглаживая бумагу пальцами. Мари смотрела с листа удивительно спокойно и умиротворенно. Идеальная красавица с кротким ласковым взглядом. Такие выражения обычно на лицах статуй святых в соборах. Лишенные страстей, полные какого-то вселенского понимания. Казалось, им при жизни были чужды человеческие слабости. Будто все они с рождения были исполнены одних идеалов.
Вранье. Живой человек не может быть идеален. Не может быть лишен недостатков. Хотя бы самых мелких, незначительных. Даже жизнеописания святых не отнимают страсти. С одобрения церкви, конечно. Неурская дева почитается образцом красоты и женской добродетели. Но каждый ребенок знает, что была она заносчивой и самовлюбленной. Так обожала себя и свою несравненную красоту, что не находила достойного среди многочисленных поклонников. Так в девках и осталась. Это уже потом объявили ее великой святой, не поддавшейся соблазну плоти, несмотря на свою красоту. И изображают со светлым кротким ликом в окружении цветов. Не таким должно быть ее лицо. Но это уже богохульство…
Амели вновь провела пальцами по бумаге, будто, как слепая, хотела ощупать черты. Каким бы был ее портрет? Что выражали бы глаза? Была бы она красива? Или, напротив, казалась бы неприятной… Если бы Нил нарисовал ее портрет. Сейчас, пока она еще настоящая, потому что неизвестно, что будет потом. Пока она живая.
Амели сглотнула сухим горлом, поежилась, будто потянуло сквозняком. Вздор, сквозняком не тянуло. Это страх. Она бережно свернула листок, обдумывая, где бы его спрятать. Будет неловко, если Мари нечаянно найдет собственный портрет. Тюфяки отпадали — служанка, наверняка, станет перестилать постель и взбивать перины. Ящики в комоде — ненадежно. Амели металась по комнате, не находя подходящего укрытия.
Едва Амели заложила бумагу между стеной и комодом, в дверь постучали. Она вздрогнула, сцепила заледеневшие пальцы. В комнату тихонько зашла Мари и поклонилась, шурша крахмальными юбками:
— Замечательный день, сударыня. Как ваша прогулка? — она широко и открыто улыбалась, держа в точеных руках стопку белоснежного белья.
Амели ответила не сразу: сама не понимала, почему ее теперь так смущало присутствие Мари.
— Спасибо. Все хорошо.
Мари снова улыбнулась:
— Я положу белье на кровать, сударыня?
Амели бездумно кивнула — ей было все равно.
Мари грациозно, почти бесшумно прошлась по паркету. У нее королевская осанка. Прямая спина, идеальная посадка головы. Природная грация и безупречное изящество. Будто она получила дворянское воспитание, которым не могла похвастаться сама Амели. Такая девушка не может быть простой горничной. Пусть и в доме колдуна.
Мари повернулась и склонила голову:
— Сейчас будет готова ванна, сударыня. Я помогу вам искупаться, заварю цветки пиона.
Амели замотала головой, чувствуя, как в груди морозно задрожало:
— Не нужно. Я не хочу.
Мари снова улыбнулась, кивнула:
— Не хотите пиона. Тогда скажите, что вы любите. У меня все-все есть.
— Я ничего не люблю. Я не буду мыться. Я не хочу, — подкатывала паника. Было предельно ясно, куда служанка клонит с этим мытьем.
— Ну что вы, барышня. Непременно нужно.
— Не хочу!
— Барышня, миленькая! Так негоже. Господин придет — а вы в таком непотребстве.
— А тебе не все равно?
Мари опустила голову:
— Меня накажут, сударыня. За то, что работу свою не сделала.
Внутри мерзко зашевелилась жалость. В конце концов, при чем тут Мари. Да и подталкивало обыкновенное женское тщеславие — видно, даже в такой ситуации его не вытравить. Хотелось отбиваться от мужчин гордостью и железной волей, а не запахом пота и сальными волосами. Неприступная красавица должна быть идеальной, как Неурская дева.
Создатель, какие глупости!
Амели даже не стала уточнять, откуда у окна взялась медная ванна с горячей водой. Безропотно позволила себя раздеть и залезла в чистую воду, пахнущую пионом. Мари энергично намылила мочалку и с энтузиазмом принялась за работу, болтая всякую милую ерунду.
Фелис никогда так не старалась. Она вообще считала, что частое мытье — хозяйская блажь. Сама же ходила раз в пару месяцев в городские бани на Валоре. Мылась, там же стирала с себя одежду и сушила на деревянных шестах. От нее всегда несло потом. Порой таким ядреным, что хотелось зажать нос. Матушка частенько сама отправляла ее в баню и давала четыре медных лура — лишь бы только вонь истребить. И Фелис этим пользовалась: дотянет до невозможного, чтобы свои деньги не тратить — и из матушки на баню вытягивает. Та еще стерва — только выгнать никакой возможности, никто не пойдет за такую плату.
Теплая вода делала свое дело. Амели разомлела, расслабилась, позволяя Мари делать все, что нужно. Видно, вот так и живут богатые господа… Служанка аккуратно вымыла тяжелые волосы, ополоснула розовой эссенцией, отжала и подала Амели сухую простынь. Закутала, усадила на мягкий табурет у горящего камина:
— Вот и все, сударыня. Какая же вы беленькая! И пахнете теперь, как цветок.
Это было мило, но радости не вызывало, хоть и в словах Мари не сквозило ни крупицы фальши. Амели чувствовала себя праздничным гусем, которого, мыли, потом сушили, поливая сахарным сиропом. Чтобы продержать несколько часов в печи на крюке, а потом попросту вспороть зажаренное брюхо и съесть.
Мари аккуратно расчесывала подсохшие волосы щеткой:
— Какая же вы красавица, барышня. Волосы — чистый шелк. А как уложим… Мессир будет очень доволен. Ах, как же вам повезло, госпожа!
Снова все рухнуло. Умиротворение, зыбкое чувство нереальности, иллюзия спокойствия. Амели повернулась, посмотрела снизу вверх в точеное лицо Мари, на котором плясали оранжевые всполохи от огня в камине:
— Ты любишь его?
— Кого?
— Своего хозяина.
В ясных глазах Мари отражалось полное непонимание. Ни насмешки, ни гнева, ни попытки укрыть правду. Ничего. Пустота чистой голубизны с золотыми искрами огня, будто Амели заглядывала в распахнутые глаза невинного ребенка.
— Конечно. Разве я могу не любить своего благодетеля.
— Как женщина?
Кажется, Мари не понимала вопроса. Она хлопала длинными изогнутыми ресницами и продолжала методично орудовать щеткой:
— Странные у вас вопросы, сударыня. Я предана мессиру всей душой, всем существом своим.
— Так что же, не любишь?
Мари замерла и пожала плечами:
— Я не знаю, барышня. Наверное, люблю, если так надо.
Странный ответ. Искренний, но неестественный.
Амели опустила голову и больше не стала ничего спрашивать. Сникла, закрылась, думая только об одном: Мари сейчас уйдет — и придет он.
Глава 18
Амели больше не пыталась возражать. Позволила себя одеть в тончайшее белье и обомлела, когда Мари вынесла платье из невесомой белой кисеи в мелких набивных розах. Амели видела такую ткань лишь однажды на супруге герцога Эдкина, когда та порхнула в собор святого Пикары, похожая на легкое облачко.
