Он помнит. Он был там. Земля уходит у меня из-под ног, в точности как во сне о моей маме. Я не вижу ничего, только глаза Алекса и то, как в них играют свет и тени.
— Ты соврал, — умудряюсь прохрипеть я. — Почему ты соврал?
Алекс не отвечает. Он отклоняется немного назад и говорит:
— Конечно, еще лучше океан на закате. Где-то около половины девятого небо горит как в огне, особенно в Глухой бухте. Тебе стоит на это посмотреть.
Он говорит это тихо и как бы между прочим, но я чувствую, что он пытается сказать мне что-то важное.
— Сегодня вечером закат наверняка будет удивительным.
В голове у меня начинают крутиться шестеренки, мозг обрабатывает полученную информацию, особенно те детали, на которые Алекс делал ударение. А потом вдруг — раз! — и все стало ясно и понятно. Он говорит о том, что мы можем встретиться.
— Ты приглашаешь меня… — начинаю я, но тут подбегает Хана и хватает меня за руку.
— Боже, — говорит она со смехом, — уже шестой час, ты можешь в это поверить?
И, не дожидаясь ответа, она утаскивает меня с холма. К тому времени, когда я решаюсь оглянуться, чтобы проверить, смотрит ли нам вслед Алекс или, может, подает мне какие-то знаки, он уже исчезает из виду.
Мама, мама, помоги мне,
Я совсем одна в лесу,
Я столкнулась с оборотнем, мерзким полукровкой,
Он показал мне свои зубы
И сразу разорвал мне живот.
Мама, мама, помоги мне,
Я совсем одна в лесу,
Меня остановил вампир, старая развалина,
Он показал мне свои зубы
И сразу вцепился мне в горло.
Мама, мама, уложи меня спать,
Мне не добраться домой, я почти умерла.
Я встретила заразного и попалась на его удочку,
Он мне улыбнулся
И сразу забрал мое сердце.
Малышка идет домой. Из сборника «Детские стихи и народные сказки», составленного Кори Левинсоном
Вечером я никак не могу сосредоточиться. Перед ужином наливаю в стакан Грейси вместо апельсинового сока вино, а в дядин бокал — сок. Пока тру на терке сыр, так часто обдираю костяшки пальцев, что тетя не выдерживает и отсылает меня из кухни, заявив при этом, что ей не нужна тертая кожа к равиоли. Я ничего не могу с собой поделать и все время вспоминаю о том, что сказал мне Алекс, вспоминаю вспыхивающий в его глазах свет, странное выражение его лица в момент, когда он приглашал меня.
«Где-то около половины девятого небо горит как в огне, особенно в Глухой бухте. Тебе стоит на это посмотреть…»
А вдруг это скрытое послание? Вдруг он просит меня о встрече?
От такого предположения у меня начинает кружиться голова.
И еще у меня из головы не идет то слово, которое он сказал мне на ухо: «Серый». Он был там, он видел меня и запомнил. Нескончаемые вопросы, как знаменитый портлендский туман, который выползает из океана и обосновывается в городе, заполняют мой мозг и не дают ему реалистически мыслить.
Тетя Кэрол в конце концов замечает неладное. Как раз перед ужином я, как всегда, помогаю Дженни с уроками. Мы устроились на полу в гостиной, которая «прижалась» к столовой, если так можно назвать нишу, куда c. трудом помещаются стол и шесть стульев. Я держу на коленях сборник упражнений и проверяю, как хорошо Дженни знает таблицу умножения, но делаю это на автопилоте, а мысли мои тем временем витают где-то в миллионе миль от дома. Вернее, в трех целых и четырех десятых мили от дома, над берегом Глухой бухты. Я могу с такой точностью назвать расстояние, потому что это отличный маршрут для пробежки. В один момент я просчитываю, как быстро можно добраться туда на велосипеде, а в следующий нещадно ругаю себя за то, что вообще думаю об этом.
— Семью восемь?
Дженни пожимает губы.
— Пятьдесят шесть.
— Девять на шесть?
— Пятьдесят два.
С другой стороны, нет закона, который запрещает разговаривать с исцеленным. Исцеленные неопасны. Они могут быть наставниками или гидами для неисцеленных. Пусть Алекс всего на один год старше, но между нами лежит непреодолимая пропасть, нас разделяет процедура. Он с таким же успехом может быть моим дедушкой.
— Семь умножить на одиннадцать?
— Семьдесят семь.
— Лина.
Тетя бочком выходит из кухни, обходит обеденный стол и становится за спиной у Дженни. Я моргаю, пытаясь сфокусировать на ней свое зрение.
— В чем дело? — озабоченно спрашивает тетя.
— Ни в чем, — я быстро опускаю глаза. — А что?
Ненавижу, когда тетя так на меня смотрит, как будто заглядывает в самые темные закоулки моей души. Я чувствую вину только за то, что подумала о парне, пусть даже и об исцеленном. Если тетя все поняла, она скажет об этом.
«О, Лина. Будь осторожна. Не забывай о том, что случилось с твоей мамой, — скажет она. — Эта зараза проникает в кровь».
Я, как хорошая девочка, смотрю вниз на потертый ковер. Тетя Кэрол наклоняется, подхватывает с моих коленей сборник упражнений и громко зачитывает своим чистым высоким голосом:
— Шестью девять равно пятьдесят четыре. — Она захлопывает сборник. — Пятьдесят четыре, а не пятьдесят два, Лина. Я полагаю, ты знаешь таблицу умножения?
Дженни быстро показывает мне язык.
Я сознаю свою ошибку и чувствую, как начинают гореть щеки.
— Простите, кажется, я… отвлеклась.
Повисает короткая пауза. Тетя не спускает с меня глаз, я прямо чувствую, как она прожигает взглядом две дыры в моем затылке. Если она не перестанет смотреть на меня, я или закричу, или заплачу, или во всем признаюсь.
Наконец тетя вздыхает и спрашивает:
— Все думаешь об эвалуации?
Я шумно выдыхаю — как гора с плеч свалилась.
— Да, думаю.
Я отваживаюсь взглянуть на тетю — она дарит мне свою мимолетную улыбку.
— Понимаю, ты расстроена из-за того, что придется пройти через это еще раз. Но с другой стороны, теперь у тебя есть возможность еще лучше подготовиться. Думай об этом.
Я быстро киваю и стараюсь выказать побольше энтузиазма, хотя и чувствую, как меня начинает пощипывать чувство вины. Я не думала об эвалуации с самого утра, с тех пор как узнала, что результаты не будут засчитаны.
— Да, вы правы.
— А теперь идем, время ужинать.
Тетя протягивает мне руку и проводит холодным пальцем по моему лбу. Ее прикосновение успокаивает, как легкий прохладный ветерок. Чувство вины разгорается в полную силу, в этот момент я не могу поверить в то, что даже допускала мысль о том, чтобы отправиться в Глухую бухту. Это абсолютно, на сто процентов неправильно. Я встаю с пола и иду ужинать и при этом чувствую себя чистой, невесомой и счастливой, как больной, оправившийся после продолжительной лихорадки.
